Ангелица с бумажными крыльями
АНГЕЛИЦА С БУМАЖНЫМИ КРЫЛЬЯМИ
- Дорисовал! - мужчина устало опустился на стул и улыбнулся рядом сидящей женщине. Невероятно красивой, с золотыми волосами, небоглазой и нежной.
- ты опять весь умазался! Ты не картину красил, а лоб? - рассмеялась женщина, протягивая руку, чтобы вытереть росчерк синей краски с его лица.
Он перехватил руку и поцеловал ее пальчики, смеясь вместе с ней:
-ангел мой, не пачкай ручки, лучше пошли, покажу что получилось!
- что бы это ни было, это восхитительно, мой художник! Я люблю тебя.
- я люблю тебя.
Он подхватил ее на руки и понес в мастерскую, сжимая в объятиях бережнее, чем самую хрупкую драгоценность.
В огромном светлом зале было очень много людей. Красивых и успешных людей. Дам, сверкающих каратами и в платьях от известных домов мод. Мужчин в безупречных костюмах, с часами "ролекс" и "патек филлип", скромно скрытых под белоснежными манжетами рубашек. "Дорогие" люди перемещались по залу, сбивались в группы и хватали бокалы шампанского с подносов снующих официантов. И эстетически наслаждались. На всех стенах зала золотились картины. Пронизанные светом и счастьем, насыщенным цветом красок и четкостью линий. Они вызывали эмоции, и эмоции приятные.
Виновник этих эмоций, художник, признанный гений и просто красивый мужчина, обнимал за плечи женщину с прекрасным лицом. Без конца здоровался, знакомился, жал руки, отвечал на бесконечные вопросы и благодарил за комплименты и уверения в его гениальности.
- ангел мой! Это так утомительно... , - шепнул он женщине, - Я очень устал...
Женщина-ангел в синем вечернем платье в пол отставила бокал с шампанским.
- Мой художник, осталось чуть меньше часа, потерпи. Я тоже потерплю. Скоро я наконец сниму эти ужасные туфли на этих ужасных шпильках.
Она смешно наморщила носик и переступила с ноги на ногу
- Тебе больно, родная? Давай уедем сейчас, я сошлюсь на твое здоровье. Организаторы закончат все без нас
- я потерплю.
- а я нет.
Он подхватил ее на руки и под одобрительные взгляды "дорогих" людей вынес из выставочного зала. Усадил в сверкающую дорогую машину. Сел за руль.
- скоро будем дома, и я тебя пожалею, и ножки твои пожалею
Она счастливо засмеялась и поцеловала его в щеку.
- моя ты драгоценность.
- Пристегнись.
Автомобиль заурчал и выехал на шоссе...
Визг тормозов, расширенные от страха зрачки. Сильнейший удар. Мгновение - и вместо красивого автомобиля металлолом. Кровь. И рев сирен "скорой помощи".
Реанимация. Пищащие аппараты, капельницы. Собранные решительные врачи. Слаженная работа. Мужчина с окровавленным лицом на каталке.
Гениальный художник с чернильными от грязи и крови пальцами еще жив.
Морг. Женский силуэт под желтоватой застиранной простынью. Синий шлейф блестящего платья, выбивающаяся из-под ткани. Копна золотистых спутанных волос. Бирка на пальце ноги с кривой надписью синей ручкой: "Земцова Ангелина Васильевна". Небоглазый ангел с золотыми волосами умер.
Шлеп-шлеп.. По лужам... Шлеп-шлеп - красные лапы счастья.
Лужи-лужи-лужи - дворы, вечерние, уставшие дворы с окнами-глазами и уставшими мешками-балконами под ними. Мокрые зонты, мокрые люди.
И вдруг! Картонки скучных улиц какой-то великий декоратор оживил: я вижу подсвеченные лампочками стекла, а в них - люди. Они смеются, ругаются, нянчат детей, готовят ужин, смотрят телевизор. Одинокие - сидят на подоконниках и дымят в открытые окна, выпуская на свободу никотиновых джиннов. Загадывают им сумасшедшие желания, которые есть у каждого одиночки. Которые никогда не сбудутся - век сигаретных джиннов недолог...
Я бы оттолкнулся от земли - меня так тянет к серебру твоих окон, но они выше - домов и крыш, выше даже самого высокого неба. Я смотрю в твои окна, и кружится голова. И я падаю. Шлеп-шлеп - по луже. И вкус соленого дождя на губах. Но в небесной канцелярии не делают соленый дождь, так мне сказал мой ангел.
Мой ангел - это моя любовь. Моя Прекрасная Незнакомка. С бумажными крыльями за спиной. слабыми, нежными крыльями, и поэтому мой ангел не может улететь далеко. И я плачу от горя.
Кто я? Я... Сшитое на живую нитку безумие, простроченный механизм с запрятанным в нем чем-то взволнованным, болящим. Сумасшедший - как мне говорил кто-то. Художник с чернильными пальцами. И у меня есть шляпа. И кисти. и мольберт. Я богат - у меня так много всего есть...
Я гуляю. Я всегда гуляю до полуночи - оттискиваю в зрачках, как во влажном песке, лица - счастливые - как воздушные шары: упругие от своей мимолетной наполненной радости, и суровые, как памятники надгробий. Впитываю в память шуршащий снег, кашель стариков, скрип ветра, веток, тяжелых от раскормленных голубей и ворон, кусты, пугливо мяукающие котами. Людей, которые лают вместе со своими собаками на других людей.
Фррр! Качнулась толстая чернильная ветка, закричал растрепанный ворон... Замерз, наверно, бедняга, один так сидеть, как король на троне без царства. Поделись, птица - дай мне и своего царства тоже! Я ведь никогда не был королем. И пусть мое царство - всего лишь намокшая от снега ветка.
Моя Ангелица с бумажными крыльями укоризненно покачала головой. "Какое же царство без царицы?"
Я согласно киваю.
Уже поздно. Точно больше полуночи. Руки мерзнут - они всегда сильно почему-то мерзнут, и я дышу на них. А мое дыхание - еще холоднее. Как побеленные кляксы засохшей соли - лед на руках. Моя Ангелица тихо плачет от холода. Милая, я скоро тебя согрею.
Я иду в место, где известь сыпется хлопьями со стен. Где много свечей и налипшего воска на дощатом полу. И большое окно, голое, страшное, таращащееся на двор прозрачным пузырем. Мне нужно много света. Я - твой художник. И буду писать для тебя, моя Ангелица с бумажными крыльями.
Испачкаю пальцы, ладони, забывшись, случайно проведу темный шрам тушью по лицу. Я буду сидеть на полу, скрестив ноги - люблю рисовать, глядя снизу вверх. Вдохновленным взглядом творческого маньяка. Я открою окно, чтобы было холодно и мерзли руки. Чтобы осенний терпкий воздух смешивался в голове с теплой домашней пылью, закручивая листопадом мои фантазии. Свеженарисованные фантазии.
Проведу желтым по холсту... Люблю этот цвет, жаль, что красок мало осталось. Немного рассыплю его... Да, вот так. Теперь фон. Зеленый, немного охры, угрюмый друг - черный: без него - никак. Синий слишком яркий, надо разбавить. Теперь он едва синеет, то, что надо. Фон готов. Дерево... Ты же знаешь, мой ангел, что я люблю рисовать деревья... Оно черное, с серыми отсветами и тенью от изломанных ветвей, но на самых крошечных веточках - мазки соцветий... Да, я так хочу... Какой бы выбрать цвет? Красный, розовый... Нет, не то... Бирюза... Не знаю, но попробовать можно. И еще радостной рыжей охры. Только насыщеннее. Резкие штрихи камыша... Я разбавлю их болотцем. И болотца я тоже люблю, с ряской и молоденькими камышатами. Контуры, тени... Оживает. Почти дышит. Росчерк на синем - птица. Одинокая. Ей, наверное, грустно, одной так летать... Тогда еще несколько росчерков... Птица благодарно взмахнула крыльями - ей не нравится одиночество, но она же не человек, ей можно. Так... Готово, но чего то не хватает... Дождя, может быть... Еще несколько прозрачных росчерков, и оживший фон заплакал - от счастья, он тоже любит дождь, и давно его ждал.
Я закончил. Пальцы совсем замерзли, почти не слушаются. Надо отпустить в горячую воду. Смотрю на себя в побитое и темное зеркало и не узнаю - лицо раскрашено как картина с абстракцией, и мне смешно... Я смеюсь.
Это тебе, мой Ангел. Забери этот портрет жизни с собой, если меня пока не можешь - забрать...
Надо есть. Я не хочу, но моя Ангелица расстраивается, улетает, теряя белоснежные бумажные перья. Они тают, не достигая земли... Мои любимые перья... Оставить бы на память...
Касса. Смешные люди со смешными лицами смеются над моей шляпой. А может, на до мной. Пикают своими покупками, звенят монетами и громко просят сдачу. Пыхтят тяжелыми сумками.
Я покупаю десять яиц и хлеб.
... Уже дом. Нет, это не мой дом - я не знаю, чей. Мне никто не оставил записки. Пахнет масляной краской и свечами. Мой любимый запах - так пахнет от крыльев моего ангела.
Конфорка, спички. Пыль. Везде - пыль. Она на полных правах хозяйки сварливо клубится над полом. Она на вещах - диких, бедных вещах. Коварно прокладывает дорогу к мольберту, к священному алтарю, который связывает меня и моего ангела. Я отгоняю пыль, но она, как пугливая, но нахальная тень, возвращается снова.
Моя неоновая звезда напоминающе искрит. Да, еда...
Я беру в руки яйцо. Замахиваюсь ножом над беззащитной скорлупкой. О, там же что-то пищит! Скребется изнутри! Это же - пушистый цыпленок! Надо аккуратно, чтобы не задеть... Я вижу сквозь скорлупу крохотное бьющееся сердечко, маленький клюв и желтый пушок. Бедный, как же ему там тесно! Скорлупа аккуратно разбита. Но цыпленка почему-то нет. Желток и бесцветная жижа белка... Где же цыпленок? Разочарование болезненное для моего сердца, и оно жжет в груди, острит перцем. Я не могу поверить, что только что держал в руках бьющуюся жизнь, а теперь - ее нет... Это обман! Знаю, что в других яйцах есть цыплята! Я поддеваю ножом скорлупу, ожидая увидеть радостный, свободный, пищащий комок, но везде - одинаковый глаз желтка.
Сижу на стуле и ем соленый хлеб. Я остался без ужина, но это стоило того, чтобы ощутить на миг бьющееся сердечко новой жизни. Моя Ангелица снова плачет, и говорит, что я все придумал... Да, она права - разве ангелы могут лгать?
***
Я не спал. Ты знаешь, мой ангел, что пока ты не подаришь мне свое бумажное перо, я не смогу уснуть. Но ты так и не появилась... Да, тебя, вероятно, снова вызвали в небесную канцелярию. Возможно, тебе вместо бумажных крыльев дадут золотые - в награду за то, что ты со мной. И когда твои крылья станут золотыми - я знаю, ты заберешь меня с собой. Они смогут выдержать долгий наш полет.
Моя мокрая виниловая шляпа одиноко ждет, когда я ее надену - ей хочется снова петь свою шляпную лунную сонату. Ну что ж, моя дорогая шляпа - идем
***
Это был тот час, который умные люди называют прозорливым предутрием. Час, когда не светло, не темно, не тепло и не холодно. Когда люди случайно выныривают из сна и видят и понимают то, что видеть днем, за перхотью забот, никак не получается. Они смотрят в потолок, и мысли, четкие, громкие, блестящие, как сверкающая на солнце чешуя, сухо проскальзывают в сознании. Замирая на миг, и следуя дальше.
Так и было с одним самым обычным человеком, в самой обычной скучной однушке с пузырящимися обоями и скрепящей мебелью. С трескающимися по ночам старенькими паркетинами. Он лежал с открытыми глазами в своей одинокой холостяцкой квартире и подчинялся накатывающим на него мыслям. Он думал о старенькой матери в деревне, далеко от города и давал себе обещание на завтрашний день приехать к ней, которое забудется через пару часов. Думал о хвойном лесу, в который ходил с отцом на охоту, в далеком детстве. Думал о женщине, которая улыбалась и хохотала днем по поводу и без, а ночью шипела и сверлила темноту гадючьими глазами. Которая говорила, что любит красное вино и Льюиса, хотя, как он помнил, книга была прочитана до шестнадцатой страницы, где предательски лежала старенькая тканная закладка. И от вина у нее начинала болеть голова. И понимал, очень четко, мыслями-чешуйками, что не любит ее - днем на анализ чувств не оставалось времени. В голову полезли совсем уж романтичные и дикие для него мысли - плюнуть на работу и женщину, продать квартиру и уехать к матери, отреставрировать ее старый домишко и ловить леща в местной речке.
"Определенно, я старею" - без особого сожаления вздохнул человек. Взял сигареты. Вышел на балкон. Задымил. Выдохнул струйку дыма прямо в промозглую стужу утра. Прильнул лицом к раме. Тоскливо. Грустно, холодно, очень по-осеннему. Полный набор.
Он смотрел с высоты четвертого этажа на яркую детскую горку во дворе, которая раздражала своей жизнерадостной пожарной красотой - выделялась на сером-сером росчерком алого так, что резало глаза.
Взгляд зацепил и полуразрушенный домик неподалеку от площадки. Человек знал, что там живет некогда известный и очень богатый человек, художник. Ходили слухи, что он потерял свое состояние и стал на этой почве безумным. Тихим таким, спокойным психом. И что никого из его близких не осталось В обычное время человек мало интересовался сплетнями, но художника, в неизменной смешной черной шляпе частенько видел во дворе. Тот мог сидеть на лавочке у детской площадки в любое время суток, тихо беседуя с кем-то, видимым только ему самому, или водил карандашом по бумаге. Ну, чокнутый! Что с него взять...
Сейчас же человек вглядывался в полуразвалившийся домик, больше похожий на плохую картинную декорацию. Видимо, путал занимающийся рассвет.
Человек бездумно проводил взглядом сварливую ворону, сонно машущую крыльями. Птица хрипло каркнула, взлетела на дерево и устроилась на ветке.
- и тебе доброго утра, - сказал человек.
Ворона еще раз каркнула, явно не соглашаясь с добротой этого утра и сорвалась с ветки, набирая высоту.
Сигарета дотаяла почти до половины, когда взгляд человека зацепился за кромку света, за деревьями.
Теплый, какой-то уютный свет, мягкий. Человеку сразу вспомнились растаявшие шоколадные конфеты из его детства - он втайне от мамы прятал одну-две в карман куртки, и забывал про них. И потом, когда вспоминал, тайком съедал конфеты - оттого, что они растаявшие, менее вкусными они не становились. И теперь это ощущение детской маленькой радости откликалось в его душе вместе с проснувшимся солнцем.
- рассвет...
Это, правда, был рассвет. Едва занимающееся солнце где-то там. Далекооо...
Но! Что это?
Или в дымке осеннего рассвета разыгралось воображение?
Нет.
От домика художника ясно отделилась тень. Светлая тень, такая же мягкая и уютная, как рассвет. Она танцевала, гармонично и естественно, как бы откликаясь на воздух, кружа его и кружась с ним. Все больше принимала очертания чего-то... Или кого-то... Секунда, две - и человек увидел Ангела. С огромными золотыми крыльями, почти алыми по краям перьев. Слитного, будто высеченного из куска мрамора, и в то же время - легкого, до неземного - легкого. У Ангела было женское лицо. Прекрасное. Невероятно. И в объятиях ангела смеялся человек. В черном плаще. Со смешной черной шляпой. И с бумажными крыльями за спиной. Художник. Это же - художник!
Еще секунда - и ничего больше не было.
Только солнце разгоралось все ярче.
Сигарета, растаявшая до фильтра, обожгла пальцы. Человек чертыхнулся и выбросил окурок в окно. Помотал головой, сгоняя ступор от наваждения.
- и чего только не привидится... Надо высыпаться, - громко сказал сам себе человек, и решительно закрыл окно.
- Дорисовал! - мужчина устало опустился на стул и улыбнулся рядом сидящей женщине. Невероятно красивой, с золотыми волосами, небоглазой и нежной.
- ты опять весь умазался! Ты не картину красил, а лоб? - рассмеялась женщина, протягивая руку, чтобы вытереть росчерк синей краски с его лица.
Он перехватил руку и поцеловал ее пальчики, смеясь вместе с ней:
-ангел мой, не пачкай ручки, лучше пошли, покажу что получилось!
- что бы это ни было, это восхитительно, мой художник! Я люблю тебя.
- я люблю тебя.
Он подхватил ее на руки и понес в мастерскую, сжимая в объятиях бережнее, чем самую хрупкую драгоценность.
В огромном светлом зале было очень много людей. Красивых и успешных людей. Дам, сверкающих каратами и в платьях от известных домов мод. Мужчин в безупречных костюмах, с часами "ролекс" и "патек филлип", скромно скрытых под белоснежными манжетами рубашек. "Дорогие" люди перемещались по залу, сбивались в группы и хватали бокалы шампанского с подносов снующих официантов. И эстетически наслаждались. На всех стенах зала золотились картины. Пронизанные светом и счастьем, насыщенным цветом красок и четкостью линий. Они вызывали эмоции, и эмоции приятные.
Виновник этих эмоций, художник, признанный гений и просто красивый мужчина, обнимал за плечи женщину с прекрасным лицом. Без конца здоровался, знакомился, жал руки, отвечал на бесконечные вопросы и благодарил за комплименты и уверения в его гениальности.
- ангел мой! Это так утомительно... , - шепнул он женщине, - Я очень устал...
Женщина-ангел в синем вечернем платье в пол отставила бокал с шампанским.
- Мой художник, осталось чуть меньше часа, потерпи. Я тоже потерплю. Скоро я наконец сниму эти ужасные туфли на этих ужасных шпильках.
Она смешно наморщила носик и переступила с ноги на ногу
- Тебе больно, родная? Давай уедем сейчас, я сошлюсь на твое здоровье. Организаторы закончат все без нас
- я потерплю.
- а я нет.
Он подхватил ее на руки и под одобрительные взгляды "дорогих" людей вынес из выставочного зала. Усадил в сверкающую дорогую машину. Сел за руль.
- скоро будем дома, и я тебя пожалею, и ножки твои пожалею
Она счастливо засмеялась и поцеловала его в щеку.
- моя ты драгоценность.
- Пристегнись.
Автомобиль заурчал и выехал на шоссе...
Визг тормозов, расширенные от страха зрачки. Сильнейший удар. Мгновение - и вместо красивого автомобиля металлолом. Кровь. И рев сирен "скорой помощи".
Реанимация. Пищащие аппараты, капельницы. Собранные решительные врачи. Слаженная работа. Мужчина с окровавленным лицом на каталке.
Гениальный художник с чернильными от грязи и крови пальцами еще жив.
Морг. Женский силуэт под желтоватой застиранной простынью. Синий шлейф блестящего платья, выбивающаяся из-под ткани. Копна золотистых спутанных волос. Бирка на пальце ноги с кривой надписью синей ручкой: "Земцова Ангелина Васильевна". Небоглазый ангел с золотыми волосами умер.
Шлеп-шлеп.. По лужам... Шлеп-шлеп - красные лапы счастья.
Лужи-лужи-лужи - дворы, вечерние, уставшие дворы с окнами-глазами и уставшими мешками-балконами под ними. Мокрые зонты, мокрые люди.
И вдруг! Картонки скучных улиц какой-то великий декоратор оживил: я вижу подсвеченные лампочками стекла, а в них - люди. Они смеются, ругаются, нянчат детей, готовят ужин, смотрят телевизор. Одинокие - сидят на подоконниках и дымят в открытые окна, выпуская на свободу никотиновых джиннов. Загадывают им сумасшедшие желания, которые есть у каждого одиночки. Которые никогда не сбудутся - век сигаретных джиннов недолог...
Я бы оттолкнулся от земли - меня так тянет к серебру твоих окон, но они выше - домов и крыш, выше даже самого высокого неба. Я смотрю в твои окна, и кружится голова. И я падаю. Шлеп-шлеп - по луже. И вкус соленого дождя на губах. Но в небесной канцелярии не делают соленый дождь, так мне сказал мой ангел.
Мой ангел - это моя любовь. Моя Прекрасная Незнакомка. С бумажными крыльями за спиной. слабыми, нежными крыльями, и поэтому мой ангел не может улететь далеко. И я плачу от горя.
Кто я? Я... Сшитое на живую нитку безумие, простроченный механизм с запрятанным в нем чем-то взволнованным, болящим. Сумасшедший - как мне говорил кто-то. Художник с чернильными пальцами. И у меня есть шляпа. И кисти. и мольберт. Я богат - у меня так много всего есть...
Я гуляю. Я всегда гуляю до полуночи - оттискиваю в зрачках, как во влажном песке, лица - счастливые - как воздушные шары: упругие от своей мимолетной наполненной радости, и суровые, как памятники надгробий. Впитываю в память шуршащий снег, кашель стариков, скрип ветра, веток, тяжелых от раскормленных голубей и ворон, кусты, пугливо мяукающие котами. Людей, которые лают вместе со своими собаками на других людей.
Фррр! Качнулась толстая чернильная ветка, закричал растрепанный ворон... Замерз, наверно, бедняга, один так сидеть, как король на троне без царства. Поделись, птица - дай мне и своего царства тоже! Я ведь никогда не был королем. И пусть мое царство - всего лишь намокшая от снега ветка.
Моя Ангелица с бумажными крыльями укоризненно покачала головой. "Какое же царство без царицы?"
Я согласно киваю.
Уже поздно. Точно больше полуночи. Руки мерзнут - они всегда сильно почему-то мерзнут, и я дышу на них. А мое дыхание - еще холоднее. Как побеленные кляксы засохшей соли - лед на руках. Моя Ангелица тихо плачет от холода. Милая, я скоро тебя согрею.
Я иду в место, где известь сыпется хлопьями со стен. Где много свечей и налипшего воска на дощатом полу. И большое окно, голое, страшное, таращащееся на двор прозрачным пузырем. Мне нужно много света. Я - твой художник. И буду писать для тебя, моя Ангелица с бумажными крыльями.
Испачкаю пальцы, ладони, забывшись, случайно проведу темный шрам тушью по лицу. Я буду сидеть на полу, скрестив ноги - люблю рисовать, глядя снизу вверх. Вдохновленным взглядом творческого маньяка. Я открою окно, чтобы было холодно и мерзли руки. Чтобы осенний терпкий воздух смешивался в голове с теплой домашней пылью, закручивая листопадом мои фантазии. Свеженарисованные фантазии.
Проведу желтым по холсту... Люблю этот цвет, жаль, что красок мало осталось. Немного рассыплю его... Да, вот так. Теперь фон. Зеленый, немного охры, угрюмый друг - черный: без него - никак. Синий слишком яркий, надо разбавить. Теперь он едва синеет, то, что надо. Фон готов. Дерево... Ты же знаешь, мой ангел, что я люблю рисовать деревья... Оно черное, с серыми отсветами и тенью от изломанных ветвей, но на самых крошечных веточках - мазки соцветий... Да, я так хочу... Какой бы выбрать цвет? Красный, розовый... Нет, не то... Бирюза... Не знаю, но попробовать можно. И еще радостной рыжей охры. Только насыщеннее. Резкие штрихи камыша... Я разбавлю их болотцем. И болотца я тоже люблю, с ряской и молоденькими камышатами. Контуры, тени... Оживает. Почти дышит. Росчерк на синем - птица. Одинокая. Ей, наверное, грустно, одной так летать... Тогда еще несколько росчерков... Птица благодарно взмахнула крыльями - ей не нравится одиночество, но она же не человек, ей можно. Так... Готово, но чего то не хватает... Дождя, может быть... Еще несколько прозрачных росчерков, и оживший фон заплакал - от счастья, он тоже любит дождь, и давно его ждал.
Я закончил. Пальцы совсем замерзли, почти не слушаются. Надо отпустить в горячую воду. Смотрю на себя в побитое и темное зеркало и не узнаю - лицо раскрашено как картина с абстракцией, и мне смешно... Я смеюсь.
Это тебе, мой Ангел. Забери этот портрет жизни с собой, если меня пока не можешь - забрать...
Надо есть. Я не хочу, но моя Ангелица расстраивается, улетает, теряя белоснежные бумажные перья. Они тают, не достигая земли... Мои любимые перья... Оставить бы на память...
Касса. Смешные люди со смешными лицами смеются над моей шляпой. А может, на до мной. Пикают своими покупками, звенят монетами и громко просят сдачу. Пыхтят тяжелыми сумками.
Я покупаю десять яиц и хлеб.
... Уже дом. Нет, это не мой дом - я не знаю, чей. Мне никто не оставил записки. Пахнет масляной краской и свечами. Мой любимый запах - так пахнет от крыльев моего ангела.
Конфорка, спички. Пыль. Везде - пыль. Она на полных правах хозяйки сварливо клубится над полом. Она на вещах - диких, бедных вещах. Коварно прокладывает дорогу к мольберту, к священному алтарю, который связывает меня и моего ангела. Я отгоняю пыль, но она, как пугливая, но нахальная тень, возвращается снова.
Моя неоновая звезда напоминающе искрит. Да, еда...
Я беру в руки яйцо. Замахиваюсь ножом над беззащитной скорлупкой. О, там же что-то пищит! Скребется изнутри! Это же - пушистый цыпленок! Надо аккуратно, чтобы не задеть... Я вижу сквозь скорлупу крохотное бьющееся сердечко, маленький клюв и желтый пушок. Бедный, как же ему там тесно! Скорлупа аккуратно разбита. Но цыпленка почему-то нет. Желток и бесцветная жижа белка... Где же цыпленок? Разочарование болезненное для моего сердца, и оно жжет в груди, острит перцем. Я не могу поверить, что только что держал в руках бьющуюся жизнь, а теперь - ее нет... Это обман! Знаю, что в других яйцах есть цыплята! Я поддеваю ножом скорлупу, ожидая увидеть радостный, свободный, пищащий комок, но везде - одинаковый глаз желтка.
Сижу на стуле и ем соленый хлеб. Я остался без ужина, но это стоило того, чтобы ощутить на миг бьющееся сердечко новой жизни. Моя Ангелица снова плачет, и говорит, что я все придумал... Да, она права - разве ангелы могут лгать?
***
Я не спал. Ты знаешь, мой ангел, что пока ты не подаришь мне свое бумажное перо, я не смогу уснуть. Но ты так и не появилась... Да, тебя, вероятно, снова вызвали в небесную канцелярию. Возможно, тебе вместо бумажных крыльев дадут золотые - в награду за то, что ты со мной. И когда твои крылья станут золотыми - я знаю, ты заберешь меня с собой. Они смогут выдержать долгий наш полет.
Моя мокрая виниловая шляпа одиноко ждет, когда я ее надену - ей хочется снова петь свою шляпную лунную сонату. Ну что ж, моя дорогая шляпа - идем
***
Это был тот час, который умные люди называют прозорливым предутрием. Час, когда не светло, не темно, не тепло и не холодно. Когда люди случайно выныривают из сна и видят и понимают то, что видеть днем, за перхотью забот, никак не получается. Они смотрят в потолок, и мысли, четкие, громкие, блестящие, как сверкающая на солнце чешуя, сухо проскальзывают в сознании. Замирая на миг, и следуя дальше.
Так и было с одним самым обычным человеком, в самой обычной скучной однушке с пузырящимися обоями и скрепящей мебелью. С трескающимися по ночам старенькими паркетинами. Он лежал с открытыми глазами в своей одинокой холостяцкой квартире и подчинялся накатывающим на него мыслям. Он думал о старенькой матери в деревне, далеко от города и давал себе обещание на завтрашний день приехать к ней, которое забудется через пару часов. Думал о хвойном лесу, в который ходил с отцом на охоту, в далеком детстве. Думал о женщине, которая улыбалась и хохотала днем по поводу и без, а ночью шипела и сверлила темноту гадючьими глазами. Которая говорила, что любит красное вино и Льюиса, хотя, как он помнил, книга была прочитана до шестнадцатой страницы, где предательски лежала старенькая тканная закладка. И от вина у нее начинала болеть голова. И понимал, очень четко, мыслями-чешуйками, что не любит ее - днем на анализ чувств не оставалось времени. В голову полезли совсем уж романтичные и дикие для него мысли - плюнуть на работу и женщину, продать квартиру и уехать к матери, отреставрировать ее старый домишко и ловить леща в местной речке.
"Определенно, я старею" - без особого сожаления вздохнул человек. Взял сигареты. Вышел на балкон. Задымил. Выдохнул струйку дыма прямо в промозглую стужу утра. Прильнул лицом к раме. Тоскливо. Грустно, холодно, очень по-осеннему. Полный набор.
Он смотрел с высоты четвертого этажа на яркую детскую горку во дворе, которая раздражала своей жизнерадостной пожарной красотой - выделялась на сером-сером росчерком алого так, что резало глаза.
Взгляд зацепил и полуразрушенный домик неподалеку от площадки. Человек знал, что там живет некогда известный и очень богатый человек, художник. Ходили слухи, что он потерял свое состояние и стал на этой почве безумным. Тихим таким, спокойным психом. И что никого из его близких не осталось В обычное время человек мало интересовался сплетнями, но художника, в неизменной смешной черной шляпе частенько видел во дворе. Тот мог сидеть на лавочке у детской площадки в любое время суток, тихо беседуя с кем-то, видимым только ему самому, или водил карандашом по бумаге. Ну, чокнутый! Что с него взять...
Сейчас же человек вглядывался в полуразвалившийся домик, больше похожий на плохую картинную декорацию. Видимо, путал занимающийся рассвет.
Человек бездумно проводил взглядом сварливую ворону, сонно машущую крыльями. Птица хрипло каркнула, взлетела на дерево и устроилась на ветке.
- и тебе доброго утра, - сказал человек.
Ворона еще раз каркнула, явно не соглашаясь с добротой этого утра и сорвалась с ветки, набирая высоту.
Сигарета дотаяла почти до половины, когда взгляд человека зацепился за кромку света, за деревьями.
Теплый, какой-то уютный свет, мягкий. Человеку сразу вспомнились растаявшие шоколадные конфеты из его детства - он втайне от мамы прятал одну-две в карман куртки, и забывал про них. И потом, когда вспоминал, тайком съедал конфеты - оттого, что они растаявшие, менее вкусными они не становились. И теперь это ощущение детской маленькой радости откликалось в его душе вместе с проснувшимся солнцем.
- рассвет...
Это, правда, был рассвет. Едва занимающееся солнце где-то там. Далекооо...
Но! Что это?
Или в дымке осеннего рассвета разыгралось воображение?
Нет.
От домика художника ясно отделилась тень. Светлая тень, такая же мягкая и уютная, как рассвет. Она танцевала, гармонично и естественно, как бы откликаясь на воздух, кружа его и кружась с ним. Все больше принимала очертания чего-то... Или кого-то... Секунда, две - и человек увидел Ангела. С огромными золотыми крыльями, почти алыми по краям перьев. Слитного, будто высеченного из куска мрамора, и в то же время - легкого, до неземного - легкого. У Ангела было женское лицо. Прекрасное. Невероятно. И в объятиях ангела смеялся человек. В черном плаще. Со смешной черной шляпой. И с бумажными крыльями за спиной. Художник. Это же - художник!
Еще секунда - и ничего больше не было.
Только солнце разгоралось все ярче.
Сигарета, растаявшая до фильтра, обожгла пальцы. Человек чертыхнулся и выбросил окурок в окно. Помотал головой, сгоняя ступор от наваждения.
- и чего только не привидится... Надо высыпаться, - громко сказал сам себе человек, и решительно закрыл окно.
