это чужие. но подписываюсь под каждым всхлипом.

Отозвали шпионов, собкоров, детей, послов; только террористы и пастухи. В этот город больше не возят слов, мы беспомощны и тихи собираем крошки из-под столов на проклятия и стихи.

Те, кто раньше вроде как нас стерёг производят стрельбу и ложь; лица вспарывает ухмылками поперёк, обливает их потом сплошь. Выменяй ружье на пару своих серёг и сиди говори "ну что ж"; смерть неверная баба: прогнал и проклял, страдать обрёк, а хотеть и ждать не перестаешь.

Лето в оккупации жарит так, что исходишь на соль и жир. Я последний козырь для контратак, зазевавшийся пассажир чемодан поставлю в углу, и враг вывернется мякотью, как инжир; слов не возят, а я на ветер их, как табак, я главарь молодых транжир.

Слов не возят, блокада, дикторов новостей учат всхлипывать и мычать. В сто полос без текста клеймит властей наша доблестная печать. В наших житиях, исполненных поздних вставок, из всех частей будут эту особой звездочкой помечать мол, "совсем не могли молчать".

Раздают по картам, по десять в сутки, и то не всем "как дела", "не грусти", "люблю"; мне не нужно, я это все не ем, я едва это все терплю. Я взяла бы "к черту" и "мне не надо чужих проблем", а еще "все шансы равны нулю".

Бросили один на один с войной, наказали быть начеку. Теперь все, что было когда-то мной, спит не раздеваясь, пьет из горла и грызет щеку. И не знаешь, к кому тащиться такой смурной к психотерапевту или гробовщику.

Дорогой товарищ Небесный Вождь, утолитель духовных жажд. Ниспошли нам, пожалуйста, мир и дождь, да, и хлеб наш насущный даждь. Я служу здесь осени двадцать две, я стараюсь глядеть добрей. Если хочешь пыточных в голове -

Не в моей.