И все же уехала.....
Когда я пишу портрет с карими глазами, я всегда добавляю в сиену или жженую умбру немного лазури. Глаза должны манить и завораживать, они первое, на чем останавливается взгляд, когда смотришь на портрет. Или на человека. У Дарелла были как раз такие глаза, и, словно позируя, он подолгу сидел напротив меня, не отрывая взгляда и уводя меня к вершинам блаженства такого блаженства, которое делает тебя равной богине. На каждом портрете с карими глазами, который я писала, были глаза Дарелла. Каждый мужчина, которого я любила, остался должен Дареллу, за то что я вижу душу там, глубже глаз и выше члена.
Семнадцать лет назад, придя к первому сексуальному причастию и первый раз принимая в себя святые дары, я обрела свободу, и взрывы оргазмов во мне и надо мной волнами пронизывали все мое существо. Это было так, потому что я его любила. Я была достаточно юной, чтобы не разделять любовь и секс, но достаточно взрослой в свои восемнадцать, чтобы понимать, что, собственно, происходит. "Я была создана для этого, - думала я потом, - вот то, для чего я рождена: сексуальное Откровение, Откровение Проникновения и Приятия. Совершенное созидающее соединение. И все в мире стало на свои места: ведь я была художником и жаждала эстетического идеала. Мне было дано благословение ослепительным фейерверком эротичного и любящего мужчины, и на меня было наложено проклятие думать, что таким может быть каждый из них. Кареглазое создание наградило меня и зарядило навсегда бесшабашным желанием, выпустила на свободу мое вожделение, ту энергию, без которой немыслимы вдохновение, творчество и удача. Летом 1966 года, в Англии, меня трахнуло, ошеломило и смыло. И я стала самостоятельной силой, столь же естественнои и взаимодополняющей, как и другие, становящиеся из двух единым".
Висбич небльшой городок в трех часах езды по железной дороге на север от Лондона, неподалеку от Уоша на восточном побережье Англии. Эта область плодородна, как молодая женщина в самом соку. Ее чрево в мягких изгибах холмов и равнин плодит пышные сады: яблони, вишни, груши, сливы... Чайки пикируют на свежевспаханную землю за тракторами, пропалывающими клубнику и сахарную свеклу. Медовые краски неаполитанская желтая и охра полей пшеницы и ячменя проблескивают среди фталоцианиновой зелени садов и зарослей. И горох, который с треском взрывается виноградных размеров горошинами в начале июля, дождливого июля, заволакивая зеленым туманом это лоскутное одеяло с рядами кремового цвета коттеджей, за окнами которых краснеют цветочные ящики.
Так это выглядело в тот день, когда я приехала в Висбич собирать фрукты вместе с еще шестнадцатью американскими судентами. Это была идея местной фруктовой компании: собрать студентов со всего света как дешевых сезонных рабочих. В маленьком городке не хватало рабочих рук, чтобы снять в сезон щедрый урожай с деревьев. Мы жили в купленных компанией армейских бараках, пустовавших со времен второй мировой войны. Наглядная картинка наемной армии: датчане, немцы, греки, голландцы, африканцы, чехи, турки, пакистанцы, французы, скандинавы, испанцы... И ведь это было то время, Время Битлз и Время Боба Дилана. Там были дезертирство, мятеж, раскол, обман, восточная философия, западная психология, уровки языка, праздники, музыка, музыка и еще раз музыка. Это был вневременной микрокосм этнологических и эфирных явлений, обще-житиё, атмосферный слой, в котором волновало все и не волновало ничто.
Компания держала здесь бригаду сторожей, сборщиков и подносчиков из местных. Они каждый день брали нас с собой в поле, выдавали лестницы, помечали наши "заросли", завешивали то, что мы собрали, и вообще-то нас терпеть не могли за то, что мы иностранцы, за то, что мы хиппи, за то, что радуемся жизни и, кажется, кишмя кишим насекомыми. Впрочем, каким бы не представлялось наше вторжение аскетичным местным жителям, были резоны, оправдывающие такой симбиоз: кто бы еще согласился собирать нежные фрукты по шиллингу за корзину? А нас это устраивало. Компания обеспечивала трехразовое горячее питание и раскладушку все за пять фунтов в неделю, и еще вальяжного педераста по имени Артур, столь же презираемого, как и мы - который вечно суетился по кухне в тщетных поисках дежурных, которые должны были сегодня чистить картошку.
В местном пабе в "Гостинице Восходящего Солнца" нас отправляли нам на радость в отдельный задний зал, и это было филиалом нашего микрокосма. Местные фермеры и рабочие в первом зале пили подогретое пиво, метали стрелки и сплетничали о пришлых "товарищах" и "шизиках".
Меня пьянило всеобщее веселье. Я впитывала в себя всё подряд, я была такой же сочной и вибрирующей, как земля, которая меня окружала. Что за беда, если раскладушка елозит по полу или нас кормят супом из концентратов? Никто не жаловался: после дня работы и пары часов в пабе мы засыпали мертвым сном в своих бараках под шелест колосьев ячменя в поле за порогом или под капли дождя по жестяной кровле.
Первое, что я увидела утром в поле с борта грузовика это вишневые деревья сквозь тонкую завесу зеленого тумана. Две норвежки как раз кончили петь свою народную песню, когда мы дотряслись до места. Нас было человек тридцать пять волосатых, тощих и веселых сборщиков, задрапированных в непромокаемые фартуки. Определить пол под этой спецодеждой было просто невозможно. Мы ссыпались из грузовика на землю, смеющиеся, возбужденные, готовые ринуться в атаку. Я стояла перед зарослями и любовалась сочными вишнями, которые обсыпали все ветви подобно каплям на запотевшем стекле. Пронзительные цвета красного кадмия и малинового ализарина взывали ко мне, листья цвета морской волны налипали мне на щеки, пока я забиралась в самую глубину кроны. Я собирала ягоды, и сок заливал мне подмышки. Я ела и обсасывала. Мои пальцы покраснели и загрубели, губы налились кровью. Я танцевала, я пела в этом зеленом тумане. Это было словно Рождество.
Я притащила первые четыре корзины к весам и встала в очередь за улыбчивым турком. В первый раз я увидела крупным планом местных, которые нами занимались. Позади весов и столика весовщика стоял трактор, его оседлал крепкий молодой парень тот самый, что позавчера встречал нас с грузовиком на станции. Меня восхитил его рассчитанно пристальный взгляд. Он был самым молодым из четверых, окруживших складной столик с весами и коробкой жестяных жетонов местных "фермерских денег". Мой затуманенный влажной пеленой взгляд был, должно быть, исполнен полоумного рвения, и это им понравилось. Мужик лет пятидесяти в полосатой кепке, ободранном пиджаке в "елочку" с кожаными заплатками на локтях и в толстых шерстяных штанах, заткнутых в высокие сапоги, присел и глянул на меня. "Ну что, лапуля, тебе понравились наши заросли?" Парень на тракторе поднял на меня свой внимателный взгляд, не произнося ни слова и только широко улыбаясь. Сдвинутая набекрень вязаная кепка над курчавой каштановой шевелюрой, тонкий свитер ручной вязки поверх фланелевой рубашки покрыт жемчугом измороси. Голубые джинсы, обтягивающие массивный торс, подвернуты до верха высоких кожаных ботинок со шнуровкой.
Смутившись, я резко дернулась, чтобы прервать этот постоянный визуальный контакт, собрала свои жетоны и, вся пылая, вернулась обратно на свой участок мимо испанской тонадиллы, греческого песнопения и хора типично американской склоки.
После славного дня мы загрузились обратно в грузовик вымокшие до нитки, позвякивая жетонами в карманах наших джинсов. Мы повалились в кузов, и деревья летели над нами, задевая ветками за халаты. Мы были одной гразно-красной кучей. Наша влажная одежда немыслимо благоухала. Волосы налипли на лицо в блаженной улыбке. В лагере нас всей кучей ссыпали на землю. Неожиданно меня охватило веселье, словно та вишня, которую я съела, перебродила в вино.
Вечером я встретила Дарелла в "Гостинице Восходящего Солнца". Он зашел во второй зал вместе с двумя своими приятелями посмотреть, как два цыгана показывают фокусы. Помещение было переполнено. Зал гудел и звенел, оглушая шансонами, мадригалами, зонгами. канцонеттами, балетто и фламенко. Я сидела рядом со своей подругой Луизой, студенткой из штата Нью-Йорк. Я была в восторге от звуков и зрелища. Она от цыгана.
- Погляди на того, у которого выбиты передние зубы, - сказала она, подпихнув меня локтем. Цыган показал ей язык, не переставая при этом перебирать монеты длинными тонкими пальцами.
- О да, это нечто! Он очень забавен. Меня всю трясло.
- От чьего это взгляда ты так занервничала, признавайся?
- Один из тех, что на поле, помнишь? В комнате было полно девушек, и я никак не могла понять, почему же он все время смотрит на меня.
- А, этот! Ну что же, по-моему, напротив твоей фамилии уже поставили галочку. Луиза фыркнула своим двусммысленным смешком. Мы с ней были неразлучны еще с Амстердама с самого начала нашего путешествия. Сама Луиза была небогатой еврейкой; она все время подрабатывала, чтобы оплачивать учебу на своем психфаке. И очень самоуверена.
- Ты думаешь, эти типы поспорили на пари или что-ниюудь в этом роде?
- Не-а! Ты слишком много анализируешь.
После часа цыганских фокусов, шуток и воплей Луиза ушла вместе с цыганом. Сказала, что хочет узнать побольше о цыганском образе жизни, но на самом деле ей просто хотелось вернуться в колледж с "забавным дорожным приключением". Меня поразило тогда ее хладнокровие: она ушла с мужчиной, и глазом не моргнув.
К десяти комната опустела, остались только Дарелл с друзьями и еще несколько человек. Я уже могла расслышать их разговор, но он был совершенно невразумителен...
Наконец, я собралась домой вместе с последней группой. Дарелл вскочил и поймал меня у двери.
- Я проводу тебя до лагеря?
- Нет, спасибо, я... Собственно, это здесь совсем рядом...
- Ну тогда посиди еще, выпей с нами! Я потупилась, потом перевела взгляд с пола вверх, на его забрызганные грязью ботинки, вверх по ногам до неровных петель его свитера и, наконец, к его лицу в ожидании и в улыбке.
- Ну, ладно. Мне пододвинули стул, и я присоединилась к ним.
- Меня зовут Дарелл, но для друзей Дарри. А это Лоу и Пит, - сказал он, улыбаясь и радуясь. В этой компании он явно был первым парнем. Передо мной возникла кружка светлого пива, Дарелл подался вперед и стал разглядывать меня в ожидании ответа. Его длинные ноги были вывернуты наружу, широкая спина наклонилась, локти на столе, одна из широких ладоней крепко сжала другую. Он ждал.
- Вот та, о ком я тебе говорил, Лоу!
Я прокашлялась и начала рассказывать, кто я и откуда.
Мы болтали до самого закрытия: о лагере, об американских барах, об американских машинах, о, как меня вообще занесло в Висбич... А еще о том, что они думают про иностранцев, где они работают, какие у них сейчас машины и какие им хотелось бы иметь... Дарелл показал фокус с коробком спичек и монетой, которую он ловко прятал между пальцами. Я сосредоточенно вслушивалась в то, что они рассказывают, и часто переспрашивала слова. А потом в отместку изобразила типично американский диалект. В смехе ребят, в их неподдельном интересе не было никаких двусмысленностей или подтекста. Я замечала, как друзья Дарелла смотрят на него, и как они смотрят на меня. Мне кажется, они любили его. Когда стали закрывать, Дарелл встал и подал мне свою мозолистую руку элегантный, как истинно английский джентльмен. И никто не бросил косого взгляда, когда я, покраснев, вложила в его руку свою.
- Я провожу тебя до лагеря.
Я очень робела и стеснялась. И села в его машину маленький синий четырехдверный "Воксхолл" с неправильной стороны, забыв, что в Англии левосторонее движение. Посмотрела на его лицо: высокий лоб, гладкий и кремовый в лунном свете, глубокие темные глаза печальны и грустны. Он был галантен, спокоен и респектабелен. В наивысшей степени. Он знал, что я не пошла бы с ним, если бы боялась. Но с ним было нечего бояться.
Так что я пересела на то место, которое привыкла считать водительским, и мы устремились в ночь. Попетляв по мерцающей гравием дороге вниз, ко въезду в лагерь, Жарелл притормозил машину и повернулся ко мне. "Я хочу поговорить с тобой, хорошо?" Я кивнула, рассчитывая, что он остановится прямо здесь. Но он рванул дальше, да так, что у меня перехватило дух, и въехал в тот самый сад, где мы работали днем. Дарелл остановил машину, зажег сигарету и начал говорить, глядя прямо перед собой. Он гипнотизировал меня песней своих слов, и я постепенно настраивалась на его волну, узнавая знакоаое либретто. Он рассказывал о том, почему ему хочется порвать с Висбичем и отправиться поглядеть на разные страны. И о том, что его удерживает. Я была для него одним из окон в мир. Америка, Европа... Его отец был фермером, и у него самого тоже когда-нибудь бует своя ферма, но только потом, после того, как он где-нибудь попутешествует, поработает, или повоюет, или еще что-нибудь в этом роде. Он любил сво. страну, своих "Ма" и "Ба", своих братьев и сестер. Дареллу было девятнадцать, и он был горд собой и своей страной. Я слушала его, как завороженная, и пониимала все. Его губы: красивые, упругие. Вещающие и разглагольствующие. Он признался мне, что не может откровенно говорить об этом со своими друзьями. Его длинные толстые руки ходили ходуном, выражая силу и тревогу. Он засыпал мен вопросами о моей семье, о моем доме сравнивал со своими. Его энергия была безграничной. После нескольких часов он занервничал на своем сиденье и спросил, не хочу ли я "прогуляться" вниз по дорожке. Мы вышли из машины и отметились, а потом побежали к залитому лунным светом сараю с сеном. Луна была полной и яркой, на небе ни облачка. В конце тропинки он восторженно остановился и изобразил боксерскую стойку с поднятыми кулаками. Мы немножко попрыгали, шутливо пихая друг друга. Его рука случайно скользнула по моей щеке. "Ой, прости ради бога, - сказал он, сморщившись от своей неуклюжести, - любовь моя". Он обхватил меня руками и поднял над своей головой. Его любовь...
Следующие три дня мы приходили в наш сад каждый вечер. Мы торопились проговорить все слова. Сравнивали предрассудки и условности нащих стран, наших обычаев. Что принято делать мужчинам и как должня вести себя женщины. Рука Дарелла сзади на моей шее, или размахивающая сигаретой; зубы стиснуты, юрови нахмурены. Днем я в совершеннейшем ошалении собирала фрукты. Местные рабочие уже знали, что их Даррел встречается с янки. И теперь я весело ковыляла с корзинами слив, под постоянным наблюдением его тайных агентов. Ему хотелось знать, насколько ответственно я обращаюсь с той частью его "Я", которую он мне доверил. По тому неожиданному вниманию, которое стели проявлять ко мне местные, я поняла, что сам он человек надежныый и ответственный. Я держалась как надо и хранила его внутри себя; а он вызревал во мне, как вино. К этому времени я уже оставалась единственной американкой в лагере. Неугомонная Луиза отправилась дальше, в Эдинбург без меня.
То, что я не уехала с Луизой, было знаком, которого Дарелл ожидал. До следующего вечера, о взрыве нашей приязни друг к другу мы не говорили. Он понял, что я и одна чувствую себя в безопасности. Но осталась, потому что хотела остаться. И потому что способна сама принять решение о своем будущем без требований и просьб с его стороны. Дарелл рассказывал о будущем урожае картошки; о том, что в августе погода переменится, когда со стороны Уоша придет новый ветер. И не хочу ли я попробовать водить вместе с ним трактор завтра, на прополке клубники... Он остановился на полуслове и посмотрел на меня, а потом притянул меня к себе. Я заглянула ему в лицо такое бледное и белое в вечерних сумерках. Мелкий дождик нашептывал что-то неразборчивое. Печальные серые глаза Дарелла застыли в долгом взгляде глаза в глаза. Он сжал меня руками за плечи, я прижалась к его губам, и мы охватили друг друга теплом наших толстых свитеров в половодье экстаза. Он мягко застонал и издал горячий вздох облегчения, дыша мне в щеку: "Любимая, Ллюбимая, как же я люблю тебя!". Меня смяло чувством сплошного восторга: его запах, прикосновение его колючего подбородка, нежность его шеи, пьянящий хмель его щек, это крепкое объятие, от которого колотит сердце... Я целовала его глаза, держась за его курчавый затылок, прижимая его губы к своим, обезоруженная его искренностью. А он целовал меня с мукой и отчаянием, словно весь состоял только из этих двух чувств.
- Ты знаешь, любимая, мы должны провести ночь вместе. Когда ты будешь готова к этому. Я знаю, что ты еще девушка.
- Да, - сказала я без тени смущения.
- Ты никогда не забудешь своего первого.
- Я знаю. Я посмотрела ему в глаза, не зная, что еще сказать. А сказать хотелось так много.
Он провел пальцем вниз по моей щеке, ото лба до уголка губ.
- Завтра.
- О'кей.
- Я хочу быть твоим первым. Мы обнялись и целвались до тех пор, пока мой подбородок не стерся об его щетину, а губы не онемели. Счастливые в предвкушении нашей "свадьбы", мы бежали в тот вечер вниз по тропинке под мелким дождем. Он позволил мне прийти к финишу первой и, налетев сзади, поднял меня высоко вверх и закружил.
На следующий день Дарелл встретил меня у дверей паба. На нем была шерстяная куртка поверх белой рубашки и широкие брюки, а вместо ботинок туфли. Он был гладко выбрит и источал запах "Олд Спайс. На мне были белый свитер, коричневая юбка и чулки я старалась не выделяться. Ребята из моего лагеря проходили во второй зал, не обращая на нас внимания. А я пошла с Дареллом в первый зал в первый раз. Там сидели местные рабочие и старые фермеры, уткнувшиеся носами в кружки с темно-коричневым пивом. Питер и Лоуэлл ждали нас за столиком рядом с камином. Каминная полка ломилась под тяжестью металлических кружек и выстроганных из дерева уток. Все подняли на нас глаза: Дарелл был их идеалом очень многообещающий молодой человек. И сейчас он представлял обществу свою возлюбленную. Янки. Иностранку. Меня. Я была, так сказать, выбрана и принята целиком и полностью, ибо Дарелл был их любимцем. Мужики подпихивали друг друга локтями.
Мы сели с его друзьями, и весь зал загудел. Я была в центре внимания, и кровь полилась ручьем. Да, это янки, и сегодня ночью он собирается сделать ее своей. Я даже не отдавала себе отчета, насколько это все имело значение. Все было очень просто, но выразительно. Строго по правилам, но мыгко и естественно. Мое лицо раскраснелось. Дарелл надулся как индюк, сконфуженый всеобщим вниманием. Я была любезной изо всех сил. "Смущенная невеста". Путь к отступлению был уже отрезан.
Мы нырнули в вишневый сад, а облака проплывали по луне, превращая тени из серо-зеленых в фиолетовые. Я вся отдалась во власть теплого взгляда Дарелла и была счастлива наконец-то остаться с ним наедине. Он обхватил меня руками и стал восторгаться тем, как я была его королевой и насколько достойно предстала перед народом.
- Я люблю тебя, лбимая моя, милая, - произнес он. Я хочу, чтобы тебе было хорошо со мной. Так хорошо, чтобы ты этого никогда не забыла.
Он зарылся лицом ко мне в шею и в первый раз запустил свои руки мне под свитер, спокойно, со спины, прижимая к себе и вздыхая. А я возбужденно целовала его, вся дрожа от электрического тока его прикосновений.
- Дарелл, я вся переполнена. Я...
Он прервал меня на полуслове поцелуем и взял за руку. Посадил на заднее сиденье и открыл обе дверцы, чтобы было больше места. Снял свою куртку и положил ее на переднее сиденье. потом сел рядом со мной. Мы тихо перешептывались. Дарелл покрывал мое лицо поцелуями, словно алтарь своего человеческого жертвоприношения. Заведя свои руки мне за спину, он шептал мне на ухо, как он хочет меня и опытным жестом расстегнул мой бюстгальтер. У меня свело дыхание, когда его трепещущие шершавые ладони потушествовали по внутренней стороне моих рук,, потом по грудям. "Любимая моя, любовь моя, как же я ждал тебя!" Он задрал мне свитер и начал опрокилывать меня на спину, мягко охватывая ладонями мои груди, а пото целуя их вокруг сосков пока я не легла спиной на сиденье, постанывая: "Дарелл, Дарелл!" Жемчужно-серые облака проплывали по луне. Я смотрела вверх и ощущала нежное прикосновение его языка к правому соску. Потом закрыла глаза, вздымая свои груди и прижимаясь к нему. Дарелл прошелся по всему моему телу своими щеками, ушами, волосами. Потом он взобрался на меня сверху и поцеловал в раскрытый рот. Я чувствовала под рубашкой его торс, его плечи, напрягшиеся мускулы его рук. Как лунатик, я путешествовала по его груди и ощущала напрягшиеся соски. Он лег на меня всем своим весом, нашептывая что-то в ухо и в шею. А я смотрела наружу сквозь зелень, любовалась сиянием движущися огней и прижимала его курчавую голову к своим губам. Мой свитер задрался до самой шеи. Дарелл сосал теперь мой левый сосок, одновременно задирая вверх юбку. Он прошелся кончиками своих пальцев по моим бедрам выше того места, где кончались чулки, а потом, став на колени, вывернул свои губы и утюжил ими мои бедра, отстегивая чулки от пояса. Сдвинул чулки вниз движениями своего языка и стал нежно целовать меня вдоль края трусиков, забираясь влажным языком вовнутрь, у гущу волос на лобке. Я любила его. И хотела.
Призрачные заросли притихли, наблюдая за нами. Нас накрыл сладкий запах влажной зелени и земли. Луна спряталась. Дарелл встал, вышел из машины и снял с себя брюки, а потом и трусы. Я залюбовалась его мощной грудной клеткой и бицепсами, и вся выгнулась, лежа на сиденье машины. Он обнимал меня и согревал целуя, сжимая, обсасывая. Я ощущала его гладкую спину, горячие подмышки. Потянула к себе, чтобы поцеловать, чтобы отыскать его язык своим. Я облизывала его щеки, губы, шею, а он прижимался своим напрягшимся... к моим бедрам. Просунул руку мне в трусики, а потом скатал их вниз и нежно задержал средний палец на молем клиторе. Я задыхалась. Он продвинул свой палец чуть дальше вниз, к насквозь мокрому входу во влагалище.
- Боже, какая ты сладкая, как ты готова! Ты волшебница, любимая моя, милая!
Я целовала его и выгнулась ему навстречу. Но его поцелуи были медленными и успокаивающими. Скользкая головка его фаллоса медленно ласкала мой клитор, снова и снова вокруг него, потом вниз, потом вверх. Вперед и назад. Я была такой мокрой, что сиденье под моими непрерывно движущимися ягодицами стало скользким. Я думала, что я закричу; мне казалось, что мое желание надо скорректировать, направить, поймать за руку и поставить на место. Я вся извивалась от жажды свершения, ноги раздвинулись, а спина выгнулась дугой.
- Я иду в тебя, любимая. Я люблю тебя, любимая моя, милая, - отрывисто прошептал Даррелл, тяжело дыша. Прошептал, как будто бы немного приходя в себя. Он очень нежно поцеловал меня, а его член медленно скользнул и застыл у распахнутого рта моей сочащейся вагины. Потом Дарелл подался вперед, направляя головку своего члена к моей хрупкой мембране. Он слегка надавил вглубь, потом назад, потом снова вовнутрь, и каждый раз его член забирался немного поглубже.
- Я не хочу сделать тебе больно, родная, - прошептал он, задыхаясь.
- Да, да, прошу тебя, ради бога, - я обхватила его за плечи и подняла колени, пытаясь помочь ему решиться, продавить его сквозь преграду, сделаться ближе к нему. Острая боль пронзила меня откуда-то из основания позвоночника. Я не могла бльше сдерживаться, я дотянулась руками до его ягодиц, вдавливая его вниз и выталкивая вверх. И толщина внутри меня расступилась.
- Дарри, я люблю тебя, я люблю тебя! закричала я. Мой неистовый клитор придимался к нему, его пенис вонзался в меня по самое основание и раскачивался маятником, а стенки моего влагалища сжимались волнами. Моя страсть сравнялась с его страстью, и оргазм содрогнул меня, когда Дарелл направлял свой фаллос в меня и двигал во мне.
- ААААА! Аааааах!
- Боже мой, - прохрипел Дарелл, - Господи Исусе!
И меня затопило наводнение. Дарелл спустил, его глубокий удар и набухший ствол повергли меня в благоговейный ужас. Я крепко обхватила его, рыдая. Колонна его члена все пульсировала и пульсировала. Я могла чувствовать это проникновение, этот взрыв и расцвет, эту волну и вторила им. Дарелл взял меня, и наши соки смешались. Сердца колотиись. Я беззвучно плакала, а он бережно держал меня, вздыхая и мурлыкая.
- Дорогая моя, любимая, сладкая моя, милая!
Я впала в струящийся полуобморок и плыла над деревьями, а член Дарелла массировал меня изнутри. Мы не отрывались друг от друга, пока дыхание не успокоилось. Он мягко вышел из меня, обдав теплым потоком, потерся щеками о мои набухшие соски, потом целовал мне живот. А я плыла, плыла вместе с облаками и луной, и деревья гладили меня своими листьями. Губы Дарелла слегка касались волос у меня на лобке, целовали клитор, мягко-мягко вылизывали губы моего влагалища, все еще налитые и набухшие. Я чувствовала, как его язык исследует меня, обыскивает, зализывает мои раны и снова, снова обцеловывает меня всю. Я плыла. Дарелл встал и взял меня за руки, он смотрел на меня и баюкал. Потом поднял чуть повыше, чтобы поцеловать. Я ощутила вкус своей крови, и его слез, и соли, и земли, и листьев, и моря, и слив, и вина.
Семнадцать лет назад, имейте в виду, я совершила величайшую глупость. Я не стану рассказывать про шесть недель чуда, про то, как мы собирались пожениться, про коттедж, который мы сняли, про доброжелательность, с которой восприняли в городе наши отношения, про то, как смотрела на нас его семья, приятно возбужденная нашим бурным романом все это я получила в подарок. И я не стану твердить о своих чересчур рассудительных бреднях, что, дескать, я буду тормозом для Дарелла, или он гирей на моих ногах, или что мы слишком молоды, или что моя семья слишком далеко, или про остатки любви к родине.
Нет.
Я вернулась в старые добрые Штаты, чтобы учиться, как и собиралась. Чтобы зубрить математику, хотя я уже познала луну. Чтобы изучать языки и антропологические теории, хотя оно уже было у меня в ладонях. Я научилась хорошим манерам и стала краситься дорогой косметикой. У меня были сотни работ. Тысячи миль, тысячи портретов, тысячи любовников. Я качалась на трапеции, я купалась в деньгах, мне облизывали пальцы ног. Но через семнадцать лет, имейте в виду, я буду снова стоять на железнодорожной платформе в г. Висбич, Великобритания. Билет у меня есть. И сквозь зеленую дымку я вернусь к медвяным краскам неаполитанской желтой и охре тех полей. И к лоскутному одеялу ферм с рядами кремовых коттеджей, под окнами которых краснеют цветочные ящики. Я не знаю, чем это станет для меня. Может быть, это переполнит чашу моего страдания, а может исцелит его. Агония осознания того, какой же дурой я была, что уехала.
Семнадцать лет назад, придя к первому сексуальному причастию и первый раз принимая в себя святые дары, я обрела свободу, и взрывы оргазмов во мне и надо мной волнами пронизывали все мое существо. Это было так, потому что я его любила. Я была достаточно юной, чтобы не разделять любовь и секс, но достаточно взрослой в свои восемнадцать, чтобы понимать, что, собственно, происходит. "Я была создана для этого, - думала я потом, - вот то, для чего я рождена: сексуальное Откровение, Откровение Проникновения и Приятия. Совершенное созидающее соединение. И все в мире стало на свои места: ведь я была художником и жаждала эстетического идеала. Мне было дано благословение ослепительным фейерверком эротичного и любящего мужчины, и на меня было наложено проклятие думать, что таким может быть каждый из них. Кареглазое создание наградило меня и зарядило навсегда бесшабашным желанием, выпустила на свободу мое вожделение, ту энергию, без которой немыслимы вдохновение, творчество и удача. Летом 1966 года, в Англии, меня трахнуло, ошеломило и смыло. И я стала самостоятельной силой, столь же естественнои и взаимодополняющей, как и другие, становящиеся из двух единым".
Висбич небльшой городок в трех часах езды по железной дороге на север от Лондона, неподалеку от Уоша на восточном побережье Англии. Эта область плодородна, как молодая женщина в самом соку. Ее чрево в мягких изгибах холмов и равнин плодит пышные сады: яблони, вишни, груши, сливы... Чайки пикируют на свежевспаханную землю за тракторами, пропалывающими клубнику и сахарную свеклу. Медовые краски неаполитанская желтая и охра полей пшеницы и ячменя проблескивают среди фталоцианиновой зелени садов и зарослей. И горох, который с треском взрывается виноградных размеров горошинами в начале июля, дождливого июля, заволакивая зеленым туманом это лоскутное одеяло с рядами кремового цвета коттеджей, за окнами которых краснеют цветочные ящики.
Так это выглядело в тот день, когда я приехала в Висбич собирать фрукты вместе с еще шестнадцатью американскими судентами. Это была идея местной фруктовой компании: собрать студентов со всего света как дешевых сезонных рабочих. В маленьком городке не хватало рабочих рук, чтобы снять в сезон щедрый урожай с деревьев. Мы жили в купленных компанией армейских бараках, пустовавших со времен второй мировой войны. Наглядная картинка наемной армии: датчане, немцы, греки, голландцы, африканцы, чехи, турки, пакистанцы, французы, скандинавы, испанцы... И ведь это было то время, Время Битлз и Время Боба Дилана. Там были дезертирство, мятеж, раскол, обман, восточная философия, западная психология, уровки языка, праздники, музыка, музыка и еще раз музыка. Это был вневременной микрокосм этнологических и эфирных явлений, обще-житиё, атмосферный слой, в котором волновало все и не волновало ничто.
Компания держала здесь бригаду сторожей, сборщиков и подносчиков из местных. Они каждый день брали нас с собой в поле, выдавали лестницы, помечали наши "заросли", завешивали то, что мы собрали, и вообще-то нас терпеть не могли за то, что мы иностранцы, за то, что мы хиппи, за то, что радуемся жизни и, кажется, кишмя кишим насекомыми. Впрочем, каким бы не представлялось наше вторжение аскетичным местным жителям, были резоны, оправдывающие такой симбиоз: кто бы еще согласился собирать нежные фрукты по шиллингу за корзину? А нас это устраивало. Компания обеспечивала трехразовое горячее питание и раскладушку все за пять фунтов в неделю, и еще вальяжного педераста по имени Артур, столь же презираемого, как и мы - который вечно суетился по кухне в тщетных поисках дежурных, которые должны были сегодня чистить картошку.
В местном пабе в "Гостинице Восходящего Солнца" нас отправляли нам на радость в отдельный задний зал, и это было филиалом нашего микрокосма. Местные фермеры и рабочие в первом зале пили подогретое пиво, метали стрелки и сплетничали о пришлых "товарищах" и "шизиках".
Меня пьянило всеобщее веселье. Я впитывала в себя всё подряд, я была такой же сочной и вибрирующей, как земля, которая меня окружала. Что за беда, если раскладушка елозит по полу или нас кормят супом из концентратов? Никто не жаловался: после дня работы и пары часов в пабе мы засыпали мертвым сном в своих бараках под шелест колосьев ячменя в поле за порогом или под капли дождя по жестяной кровле.
Первое, что я увидела утром в поле с борта грузовика это вишневые деревья сквозь тонкую завесу зеленого тумана. Две норвежки как раз кончили петь свою народную песню, когда мы дотряслись до места. Нас было человек тридцать пять волосатых, тощих и веселых сборщиков, задрапированных в непромокаемые фартуки. Определить пол под этой спецодеждой было просто невозможно. Мы ссыпались из грузовика на землю, смеющиеся, возбужденные, готовые ринуться в атаку. Я стояла перед зарослями и любовалась сочными вишнями, которые обсыпали все ветви подобно каплям на запотевшем стекле. Пронзительные цвета красного кадмия и малинового ализарина взывали ко мне, листья цвета морской волны налипали мне на щеки, пока я забиралась в самую глубину кроны. Я собирала ягоды, и сок заливал мне подмышки. Я ела и обсасывала. Мои пальцы покраснели и загрубели, губы налились кровью. Я танцевала, я пела в этом зеленом тумане. Это было словно Рождество.
Я притащила первые четыре корзины к весам и встала в очередь за улыбчивым турком. В первый раз я увидела крупным планом местных, которые нами занимались. Позади весов и столика весовщика стоял трактор, его оседлал крепкий молодой парень тот самый, что позавчера встречал нас с грузовиком на станции. Меня восхитил его рассчитанно пристальный взгляд. Он был самым молодым из четверых, окруживших складной столик с весами и коробкой жестяных жетонов местных "фермерских денег". Мой затуманенный влажной пеленой взгляд был, должно быть, исполнен полоумного рвения, и это им понравилось. Мужик лет пятидесяти в полосатой кепке, ободранном пиджаке в "елочку" с кожаными заплатками на локтях и в толстых шерстяных штанах, заткнутых в высокие сапоги, присел и глянул на меня. "Ну что, лапуля, тебе понравились наши заросли?" Парень на тракторе поднял на меня свой внимателный взгляд, не произнося ни слова и только широко улыбаясь. Сдвинутая набекрень вязаная кепка над курчавой каштановой шевелюрой, тонкий свитер ручной вязки поверх фланелевой рубашки покрыт жемчугом измороси. Голубые джинсы, обтягивающие массивный торс, подвернуты до верха высоких кожаных ботинок со шнуровкой.
Смутившись, я резко дернулась, чтобы прервать этот постоянный визуальный контакт, собрала свои жетоны и, вся пылая, вернулась обратно на свой участок мимо испанской тонадиллы, греческого песнопения и хора типично американской склоки.
После славного дня мы загрузились обратно в грузовик вымокшие до нитки, позвякивая жетонами в карманах наших джинсов. Мы повалились в кузов, и деревья летели над нами, задевая ветками за халаты. Мы были одной гразно-красной кучей. Наша влажная одежда немыслимо благоухала. Волосы налипли на лицо в блаженной улыбке. В лагере нас всей кучей ссыпали на землю. Неожиданно меня охватило веселье, словно та вишня, которую я съела, перебродила в вино.
Вечером я встретила Дарелла в "Гостинице Восходящего Солнца". Он зашел во второй зал вместе с двумя своими приятелями посмотреть, как два цыгана показывают фокусы. Помещение было переполнено. Зал гудел и звенел, оглушая шансонами, мадригалами, зонгами. канцонеттами, балетто и фламенко. Я сидела рядом со своей подругой Луизой, студенткой из штата Нью-Йорк. Я была в восторге от звуков и зрелища. Она от цыгана.
- Погляди на того, у которого выбиты передние зубы, - сказала она, подпихнув меня локтем. Цыган показал ей язык, не переставая при этом перебирать монеты длинными тонкими пальцами.
- О да, это нечто! Он очень забавен. Меня всю трясло.
- От чьего это взгляда ты так занервничала, признавайся?
- Один из тех, что на поле, помнишь? В комнате было полно девушек, и я никак не могла понять, почему же он все время смотрит на меня.
- А, этот! Ну что же, по-моему, напротив твоей фамилии уже поставили галочку. Луиза фыркнула своим двусммысленным смешком. Мы с ней были неразлучны еще с Амстердама с самого начала нашего путешествия. Сама Луиза была небогатой еврейкой; она все время подрабатывала, чтобы оплачивать учебу на своем психфаке. И очень самоуверена.
- Ты думаешь, эти типы поспорили на пари или что-ниюудь в этом роде?
- Не-а! Ты слишком много анализируешь.
После часа цыганских фокусов, шуток и воплей Луиза ушла вместе с цыганом. Сказала, что хочет узнать побольше о цыганском образе жизни, но на самом деле ей просто хотелось вернуться в колледж с "забавным дорожным приключением". Меня поразило тогда ее хладнокровие: она ушла с мужчиной, и глазом не моргнув.
К десяти комната опустела, остались только Дарелл с друзьями и еще несколько человек. Я уже могла расслышать их разговор, но он был совершенно невразумителен...
Наконец, я собралась домой вместе с последней группой. Дарелл вскочил и поймал меня у двери.
- Я проводу тебя до лагеря?
- Нет, спасибо, я... Собственно, это здесь совсем рядом...
- Ну тогда посиди еще, выпей с нами! Я потупилась, потом перевела взгляд с пола вверх, на его забрызганные грязью ботинки, вверх по ногам до неровных петель его свитера и, наконец, к его лицу в ожидании и в улыбке.
- Ну, ладно. Мне пододвинули стул, и я присоединилась к ним.
- Меня зовут Дарелл, но для друзей Дарри. А это Лоу и Пит, - сказал он, улыбаясь и радуясь. В этой компании он явно был первым парнем. Передо мной возникла кружка светлого пива, Дарелл подался вперед и стал разглядывать меня в ожидании ответа. Его длинные ноги были вывернуты наружу, широкая спина наклонилась, локти на столе, одна из широких ладоней крепко сжала другую. Он ждал.
- Вот та, о ком я тебе говорил, Лоу!
Я прокашлялась и начала рассказывать, кто я и откуда.
Мы болтали до самого закрытия: о лагере, об американских барах, об американских машинах, о, как меня вообще занесло в Висбич... А еще о том, что они думают про иностранцев, где они работают, какие у них сейчас машины и какие им хотелось бы иметь... Дарелл показал фокус с коробком спичек и монетой, которую он ловко прятал между пальцами. Я сосредоточенно вслушивалась в то, что они рассказывают, и часто переспрашивала слова. А потом в отместку изобразила типично американский диалект. В смехе ребят, в их неподдельном интересе не было никаких двусмысленностей или подтекста. Я замечала, как друзья Дарелла смотрят на него, и как они смотрят на меня. Мне кажется, они любили его. Когда стали закрывать, Дарелл встал и подал мне свою мозолистую руку элегантный, как истинно английский джентльмен. И никто не бросил косого взгляда, когда я, покраснев, вложила в его руку свою.
- Я провожу тебя до лагеря.
Я очень робела и стеснялась. И села в его машину маленький синий четырехдверный "Воксхолл" с неправильной стороны, забыв, что в Англии левосторонее движение. Посмотрела на его лицо: высокий лоб, гладкий и кремовый в лунном свете, глубокие темные глаза печальны и грустны. Он был галантен, спокоен и респектабелен. В наивысшей степени. Он знал, что я не пошла бы с ним, если бы боялась. Но с ним было нечего бояться.
Так что я пересела на то место, которое привыкла считать водительским, и мы устремились в ночь. Попетляв по мерцающей гравием дороге вниз, ко въезду в лагерь, Жарелл притормозил машину и повернулся ко мне. "Я хочу поговорить с тобой, хорошо?" Я кивнула, рассчитывая, что он остановится прямо здесь. Но он рванул дальше, да так, что у меня перехватило дух, и въехал в тот самый сад, где мы работали днем. Дарелл остановил машину, зажег сигарету и начал говорить, глядя прямо перед собой. Он гипнотизировал меня песней своих слов, и я постепенно настраивалась на его волну, узнавая знакоаое либретто. Он рассказывал о том, почему ему хочется порвать с Висбичем и отправиться поглядеть на разные страны. И о том, что его удерживает. Я была для него одним из окон в мир. Америка, Европа... Его отец был фермером, и у него самого тоже когда-нибудь бует своя ферма, но только потом, после того, как он где-нибудь попутешествует, поработает, или повоюет, или еще что-нибудь в этом роде. Он любил сво. страну, своих "Ма" и "Ба", своих братьев и сестер. Дареллу было девятнадцать, и он был горд собой и своей страной. Я слушала его, как завороженная, и пониимала все. Его губы: красивые, упругие. Вещающие и разглагольствующие. Он признался мне, что не может откровенно говорить об этом со своими друзьями. Его длинные толстые руки ходили ходуном, выражая силу и тревогу. Он засыпал мен вопросами о моей семье, о моем доме сравнивал со своими. Его энергия была безграничной. После нескольких часов он занервничал на своем сиденье и спросил, не хочу ли я "прогуляться" вниз по дорожке. Мы вышли из машины и отметились, а потом побежали к залитому лунным светом сараю с сеном. Луна была полной и яркой, на небе ни облачка. В конце тропинки он восторженно остановился и изобразил боксерскую стойку с поднятыми кулаками. Мы немножко попрыгали, шутливо пихая друг друга. Его рука случайно скользнула по моей щеке. "Ой, прости ради бога, - сказал он, сморщившись от своей неуклюжести, - любовь моя". Он обхватил меня руками и поднял над своей головой. Его любовь...
Следующие три дня мы приходили в наш сад каждый вечер. Мы торопились проговорить все слова. Сравнивали предрассудки и условности нащих стран, наших обычаев. Что принято делать мужчинам и как должня вести себя женщины. Рука Дарелла сзади на моей шее, или размахивающая сигаретой; зубы стиснуты, юрови нахмурены. Днем я в совершеннейшем ошалении собирала фрукты. Местные рабочие уже знали, что их Даррел встречается с янки. И теперь я весело ковыляла с корзинами слив, под постоянным наблюдением его тайных агентов. Ему хотелось знать, насколько ответственно я обращаюсь с той частью его "Я", которую он мне доверил. По тому неожиданному вниманию, которое стели проявлять ко мне местные, я поняла, что сам он человек надежныый и ответственный. Я держалась как надо и хранила его внутри себя; а он вызревал во мне, как вино. К этому времени я уже оставалась единственной американкой в лагере. Неугомонная Луиза отправилась дальше, в Эдинбург без меня.
То, что я не уехала с Луизой, было знаком, которого Дарелл ожидал. До следующего вечера, о взрыве нашей приязни друг к другу мы не говорили. Он понял, что я и одна чувствую себя в безопасности. Но осталась, потому что хотела остаться. И потому что способна сама принять решение о своем будущем без требований и просьб с его стороны. Дарелл рассказывал о будущем урожае картошки; о том, что в августе погода переменится, когда со стороны Уоша придет новый ветер. И не хочу ли я попробовать водить вместе с ним трактор завтра, на прополке клубники... Он остановился на полуслове и посмотрел на меня, а потом притянул меня к себе. Я заглянула ему в лицо такое бледное и белое в вечерних сумерках. Мелкий дождик нашептывал что-то неразборчивое. Печальные серые глаза Дарелла застыли в долгом взгляде глаза в глаза. Он сжал меня руками за плечи, я прижалась к его губам, и мы охватили друг друга теплом наших толстых свитеров в половодье экстаза. Он мягко застонал и издал горячий вздох облегчения, дыша мне в щеку: "Любимая, Ллюбимая, как же я люблю тебя!". Меня смяло чувством сплошного восторга: его запах, прикосновение его колючего подбородка, нежность его шеи, пьянящий хмель его щек, это крепкое объятие, от которого колотит сердце... Я целовала его глаза, держась за его курчавый затылок, прижимая его губы к своим, обезоруженная его искренностью. А он целовал меня с мукой и отчаянием, словно весь состоял только из этих двух чувств.
- Ты знаешь, любимая, мы должны провести ночь вместе. Когда ты будешь готова к этому. Я знаю, что ты еще девушка.
- Да, - сказала я без тени смущения.
- Ты никогда не забудешь своего первого.
- Я знаю. Я посмотрела ему в глаза, не зная, что еще сказать. А сказать хотелось так много.
Он провел пальцем вниз по моей щеке, ото лба до уголка губ.
- Завтра.
- О'кей.
- Я хочу быть твоим первым. Мы обнялись и целвались до тех пор, пока мой подбородок не стерся об его щетину, а губы не онемели. Счастливые в предвкушении нашей "свадьбы", мы бежали в тот вечер вниз по тропинке под мелким дождем. Он позволил мне прийти к финишу первой и, налетев сзади, поднял меня высоко вверх и закружил.
На следующий день Дарелл встретил меня у дверей паба. На нем была шерстяная куртка поверх белой рубашки и широкие брюки, а вместо ботинок туфли. Он был гладко выбрит и источал запах "Олд Спайс. На мне были белый свитер, коричневая юбка и чулки я старалась не выделяться. Ребята из моего лагеря проходили во второй зал, не обращая на нас внимания. А я пошла с Дареллом в первый зал в первый раз. Там сидели местные рабочие и старые фермеры, уткнувшиеся носами в кружки с темно-коричневым пивом. Питер и Лоуэлл ждали нас за столиком рядом с камином. Каминная полка ломилась под тяжестью металлических кружек и выстроганных из дерева уток. Все подняли на нас глаза: Дарелл был их идеалом очень многообещающий молодой человек. И сейчас он представлял обществу свою возлюбленную. Янки. Иностранку. Меня. Я была, так сказать, выбрана и принята целиком и полностью, ибо Дарелл был их любимцем. Мужики подпихивали друг друга локтями.
Мы сели с его друзьями, и весь зал загудел. Я была в центре внимания, и кровь полилась ручьем. Да, это янки, и сегодня ночью он собирается сделать ее своей. Я даже не отдавала себе отчета, насколько это все имело значение. Все было очень просто, но выразительно. Строго по правилам, но мыгко и естественно. Мое лицо раскраснелось. Дарелл надулся как индюк, сконфуженый всеобщим вниманием. Я была любезной изо всех сил. "Смущенная невеста". Путь к отступлению был уже отрезан.
Мы нырнули в вишневый сад, а облака проплывали по луне, превращая тени из серо-зеленых в фиолетовые. Я вся отдалась во власть теплого взгляда Дарелла и была счастлива наконец-то остаться с ним наедине. Он обхватил меня руками и стал восторгаться тем, как я была его королевой и насколько достойно предстала перед народом.
- Я люблю тебя, лбимая моя, милая, - произнес он. Я хочу, чтобы тебе было хорошо со мной. Так хорошо, чтобы ты этого никогда не забыла.
Он зарылся лицом ко мне в шею и в первый раз запустил свои руки мне под свитер, спокойно, со спины, прижимая к себе и вздыхая. А я возбужденно целовала его, вся дрожа от электрического тока его прикосновений.
- Дарелл, я вся переполнена. Я...
Он прервал меня на полуслове поцелуем и взял за руку. Посадил на заднее сиденье и открыл обе дверцы, чтобы было больше места. Снял свою куртку и положил ее на переднее сиденье. потом сел рядом со мной. Мы тихо перешептывались. Дарелл покрывал мое лицо поцелуями, словно алтарь своего человеческого жертвоприношения. Заведя свои руки мне за спину, он шептал мне на ухо, как он хочет меня и опытным жестом расстегнул мой бюстгальтер. У меня свело дыхание, когда его трепещущие шершавые ладони потушествовали по внутренней стороне моих рук,, потом по грудям. "Любимая моя, любовь моя, как же я ждал тебя!" Он задрал мне свитер и начал опрокилывать меня на спину, мягко охватывая ладонями мои груди, а пото целуя их вокруг сосков пока я не легла спиной на сиденье, постанывая: "Дарелл, Дарелл!" Жемчужно-серые облака проплывали по луне. Я смотрела вверх и ощущала нежное прикосновение его языка к правому соску. Потом закрыла глаза, вздымая свои груди и прижимаясь к нему. Дарелл прошелся по всему моему телу своими щеками, ушами, волосами. Потом он взобрался на меня сверху и поцеловал в раскрытый рот. Я чувствовала под рубашкой его торс, его плечи, напрягшиеся мускулы его рук. Как лунатик, я путешествовала по его груди и ощущала напрягшиеся соски. Он лег на меня всем своим весом, нашептывая что-то в ухо и в шею. А я смотрела наружу сквозь зелень, любовалась сиянием движущися огней и прижимала его курчавую голову к своим губам. Мой свитер задрался до самой шеи. Дарелл сосал теперь мой левый сосок, одновременно задирая вверх юбку. Он прошелся кончиками своих пальцев по моим бедрам выше того места, где кончались чулки, а потом, став на колени, вывернул свои губы и утюжил ими мои бедра, отстегивая чулки от пояса. Сдвинул чулки вниз движениями своего языка и стал нежно целовать меня вдоль края трусиков, забираясь влажным языком вовнутрь, у гущу волос на лобке. Я любила его. И хотела.
Призрачные заросли притихли, наблюдая за нами. Нас накрыл сладкий запах влажной зелени и земли. Луна спряталась. Дарелл встал, вышел из машины и снял с себя брюки, а потом и трусы. Я залюбовалась его мощной грудной клеткой и бицепсами, и вся выгнулась, лежа на сиденье машины. Он обнимал меня и согревал целуя, сжимая, обсасывая. Я ощущала его гладкую спину, горячие подмышки. Потянула к себе, чтобы поцеловать, чтобы отыскать его язык своим. Я облизывала его щеки, губы, шею, а он прижимался своим напрягшимся... к моим бедрам. Просунул руку мне в трусики, а потом скатал их вниз и нежно задержал средний палец на молем клиторе. Я задыхалась. Он продвинул свой палец чуть дальше вниз, к насквозь мокрому входу во влагалище.
- Боже, какая ты сладкая, как ты готова! Ты волшебница, любимая моя, милая!
Я целовала его и выгнулась ему навстречу. Но его поцелуи были медленными и успокаивающими. Скользкая головка его фаллоса медленно ласкала мой клитор, снова и снова вокруг него, потом вниз, потом вверх. Вперед и назад. Я была такой мокрой, что сиденье под моими непрерывно движущимися ягодицами стало скользким. Я думала, что я закричу; мне казалось, что мое желание надо скорректировать, направить, поймать за руку и поставить на место. Я вся извивалась от жажды свершения, ноги раздвинулись, а спина выгнулась дугой.
- Я иду в тебя, любимая. Я люблю тебя, любимая моя, милая, - отрывисто прошептал Даррелл, тяжело дыша. Прошептал, как будто бы немного приходя в себя. Он очень нежно поцеловал меня, а его член медленно скользнул и застыл у распахнутого рта моей сочащейся вагины. Потом Дарелл подался вперед, направляя головку своего члена к моей хрупкой мембране. Он слегка надавил вглубь, потом назад, потом снова вовнутрь, и каждый раз его член забирался немного поглубже.
- Я не хочу сделать тебе больно, родная, - прошептал он, задыхаясь.
- Да, да, прошу тебя, ради бога, - я обхватила его за плечи и подняла колени, пытаясь помочь ему решиться, продавить его сквозь преграду, сделаться ближе к нему. Острая боль пронзила меня откуда-то из основания позвоночника. Я не могла бльше сдерживаться, я дотянулась руками до его ягодиц, вдавливая его вниз и выталкивая вверх. И толщина внутри меня расступилась.
- Дарри, я люблю тебя, я люблю тебя! закричала я. Мой неистовый клитор придимался к нему, его пенис вонзался в меня по самое основание и раскачивался маятником, а стенки моего влагалища сжимались волнами. Моя страсть сравнялась с его страстью, и оргазм содрогнул меня, когда Дарелл направлял свой фаллос в меня и двигал во мне.
- ААААА! Аааааах!
- Боже мой, - прохрипел Дарелл, - Господи Исусе!
И меня затопило наводнение. Дарелл спустил, его глубокий удар и набухший ствол повергли меня в благоговейный ужас. Я крепко обхватила его, рыдая. Колонна его члена все пульсировала и пульсировала. Я могла чувствовать это проникновение, этот взрыв и расцвет, эту волну и вторила им. Дарелл взял меня, и наши соки смешались. Сердца колотиись. Я беззвучно плакала, а он бережно держал меня, вздыхая и мурлыкая.
- Дорогая моя, любимая, сладкая моя, милая!
Я впала в струящийся полуобморок и плыла над деревьями, а член Дарелла массировал меня изнутри. Мы не отрывались друг от друга, пока дыхание не успокоилось. Он мягко вышел из меня, обдав теплым потоком, потерся щеками о мои набухшие соски, потом целовал мне живот. А я плыла, плыла вместе с облаками и луной, и деревья гладили меня своими листьями. Губы Дарелла слегка касались волос у меня на лобке, целовали клитор, мягко-мягко вылизывали губы моего влагалища, все еще налитые и набухшие. Я чувствовала, как его язык исследует меня, обыскивает, зализывает мои раны и снова, снова обцеловывает меня всю. Я плыла. Дарелл встал и взял меня за руки, он смотрел на меня и баюкал. Потом поднял чуть повыше, чтобы поцеловать. Я ощутила вкус своей крови, и его слез, и соли, и земли, и листьев, и моря, и слив, и вина.
Семнадцать лет назад, имейте в виду, я совершила величайшую глупость. Я не стану рассказывать про шесть недель чуда, про то, как мы собирались пожениться, про коттедж, который мы сняли, про доброжелательность, с которой восприняли в городе наши отношения, про то, как смотрела на нас его семья, приятно возбужденная нашим бурным романом все это я получила в подарок. И я не стану твердить о своих чересчур рассудительных бреднях, что, дескать, я буду тормозом для Дарелла, или он гирей на моих ногах, или что мы слишком молоды, или что моя семья слишком далеко, или про остатки любви к родине.
Нет.
Я вернулась в старые добрые Штаты, чтобы учиться, как и собиралась. Чтобы зубрить математику, хотя я уже познала луну. Чтобы изучать языки и антропологические теории, хотя оно уже было у меня в ладонях. Я научилась хорошим манерам и стала краситься дорогой косметикой. У меня были сотни работ. Тысячи миль, тысячи портретов, тысячи любовников. Я качалась на трапеции, я купалась в деньгах, мне облизывали пальцы ног. Но через семнадцать лет, имейте в виду, я буду снова стоять на железнодорожной платформе в г. Висбич, Великобритания. Билет у меня есть. И сквозь зеленую дымку я вернусь к медвяным краскам неаполитанской желтой и охре тех полей. И к лоскутному одеялу ферм с рядами кремовых коттеджей, под окнами которых краснеют цветочные ящики. Я не знаю, чем это станет для меня. Может быть, это переполнит чашу моего страдания, а может исцелит его. Агония осознания того, какой же дурой я была, что уехала.
