Над градусом (c)
Не для красного словца говорю, а чистую правду: все кончилось в тот день, когда мой друг, писатель и журналист Денис Гуцко, сказал грустно: "... нет, Прилепина не перепьешь".
А началось все семь лет назад. Тогда вышел мой первый и вскоре второй роман, я продал все написанные и ненаписанные книги в печать, в кино, в театр, на радио, за рубежи и так далее, на комиксы только не продал - но в любом случае получил прекрасную возможность пить алкоголь ежедневно, какой хочу и сколько хочу.
Я бы и раньше его пил, но в пору молодости у меня за душой не было ни гроша - отец умер, мама - медсестра, потом - жена, ребенок, еще ребенок - и я вечно метался меж двух-трех работ, какое уж тут пить! У меня тогда даже не было сил ненавидеть моих нынешних буржуазных оппонентов из числа банкиров, олигархов и теледив. С тех пор я понимаю социальную аморфность россиян - какие, к черту, пикеты, какие митинги, когда девять из десяти тащат на себе сто пудов своих забот плюс кредит за холодильник.
Но в один прекрасный день все изменилась, и моя жизнь приобрела куда более высокий градус.
Первое время я не пил до двух часов дня и только потом начинал. Потом решил, что ждать до двух - это несколько утомительно, и перенес "час икс" на 12.
Каждый полдень я выпивал свои первые 50 грамм водки и бокал пива. Подсчетом того, что там накопилось к вечеру, я никогда не занимался. Много пили.
Гости у меня были если не каждый вечер, то дня четыре в неделю - это точно.
Если я сам выезжал куда-то, скажем, в Петербург, или любой другой город, куда звали, или в другую страну, или в Москву, то там я встречался с друзьями по пять раз за день, в промежутках посещая теле- и радиопрограммы. Если вы когда-нибудь видели меня в телевизоре - можете быть уверены: я там датый. Либо в легкой степени опьянения (грамм 250 и пара пива), либо, так сказать, в средней... Тяжелой степени мне достичь бывало сложно, потому что я очень устойчив к алкоголю, спросите у моих товарищей. Но пару раз накануне выступлений я все-таки допивался, превышая все мыслимые нормативы.
Однажды это случилось перед прямым эфиром на доренковском радио - но там эфир был часов в 11 вечера, чего ж, не пить теперь весь день, что ли. Я, собственно, в деталях помню все, что там происходило: и что за ведущая была, и где мы сидели, и о чем была беседа (мы говорили о национализме). Проблема была только одна - когда в эфир звонили (а это всегда были очень раздраженные представители кавказской диаспоры), я, слушая их вопрос, забывал его сразу же, едва мой собеседник умолкал. В голове оставались в лучшем случае три-четыре последних произнесенных им слова ("тебе не грустно, слушай, да?") - на них я и пытался отвечать. Ведущая, как мне казалось, не очень понимала, что происходит, но честно отработала весь положенный час и корректно со мной простилась. Больше к Доренко меня не приглашали.
В другой раз это оказалась телепрограмма, на которой ситуация повторилась один в один. Но тут была запись, а в эфир это дело не пошло, к счастью. Тем более что и программа была весьма сомнительных свойств - меня там спрашивали про еврейских олигархов, Суркова и гомофобию - я и в трезвом виде на эти темы не очень точно выражаюсь, что уж говорить об иных состояниях рассудка.
Но это, повторюсь, были исключения - в ста других случаях дела обстояли как раз прекрасно. Я выступал в ста русских городах и в десятке европейских, а еще в американском Оксфорде, валял дурака на французском национальном радио, пил на улицах в Египте, где за это вроде сажают в тюрьму, а потом выступал в местных культурных учреждениях, ну и далее по списку, список длинный. Или сидим мы с моим другом, писателем и журналистом Сергеем Шаргуновым, на Новом Арбате, выпиваем, скажем, бутылку водки, опустошаем бесчисленные бокалы с пивом, я оставляю его на час, иду в соседнее здание на "Эхо Москвы" - там прямой эфир, где я один должен оппонировать шести собеседникам сразу, и я оппонирую, и Венедиктов говорит мне по итогам программы: "Отлично, отлично!" И я обратно иду к Шаргунову, очень довольный собой.
В общем, все эти мои невинные приключения меня и тогда не смущали, и сейчас не очень волнуют. "Я лирический поэт, я имею право валяться в канаве",- говорила Ахматова, а я даже в канаве ни разу не валялся, всегда ходил на своих двоих, а то бы давно замерз во сне где-нибудь в арбатском переулке.
Со мной вообще больше ничего плохого не происходило: я не терял денег, перчаток и документов, никогда не попадал в милицию - ни здесь, ни за границей, полисмены меня даже не останавливали ни разу, несколько раз я устраивал или разнимал какие-то пьяные драки, но всякий раз оставался первозданно цел. Работа моя ладилась, газеты, которые я издавал, были успешны, новые книжки писались, причем публицистику я давно уже сочинял перманентно нетрезвый, а потом и прозу начал писать слегка подшофе - благо я пишу с утра, а не вечером.
Мне казалось, что мои ангелы с нежностью смотрят на меня. Никаких знаков, что такой подход к жизни лучше прекратить, мне долгое время не подавалось.
Хотя, быть может, мне их подавали, а я их не замечал? Но я же замечал все остальное.
Есенин, между прочим, за это время уже спился вконец. И не только Есенин - у меня половина одноклассников на людей не похожи, а отдельные из них, мало того, уже и не являются живыми людьми.
Объяснял я себе это просто: если большинство пьет, как заметил один гениальный француз, чтоб забыться, то я пью от радости, от такого переизбытка бытия, который и вынести нельзя.
Поэтому им от алкоголя хуже, а мне только лучше.
И как можно не пить, если пить так весело, хорошо, душевно?
Я точно знал, что не сопьюсь, потому что имею, что называется, другую конституцию. Я не влюбляюсь в алкоголь, так же как не влюбляюсь в какие-то материальные вещи, вроде авто и всяких, блин, гаджетов. Есть - хорошо, нет - и ладно. У меня такие же отношения с никотином - я покуриваю лет 20, были долгие периоды, когда я курил по три пачки в день, но в любой момент отказываюсь от сигарет и с тем же успехом не курю - могу день, могу месяц, могу год.
И алкоголь не завоевывал меня, это я его побеждал, как Суворов Альпы.
Причем я стал замечать, что многие мои сотоварищи, напротив, стали завязывать с алкоголем. Писатель Ильдар Абузяров и не пил никогда. И публицист Дмитрий Ольшанский с какого-то момента потягивал только вино. И даже Серега Шаргунов пошел в отказ. Денис, опять же, Гуцко, если и выпивал день, то потом строго держал пару дней паузу. Разве что Дмитрий Быков и Роман Сенчин почти никогда не отказывались. Не говоря уже об Эдуарде Вениаминовиче Лимонове, который в свои 60 с чем-то оказался единственным человеком, который перепивает меня на раз, при этом речь его остается предельно точна, быстра, остроумна. Совсем он меня добил, когда после целого дня бесчисленных "подходов" он совершенно свободно начал говорить с французским журналистом по-французски и тут же с английским - по-английски. Я к тому моменту и русский-то алфавит растерял в голове.
Однако Лимонов один такой, что до остальных моих товарищей - тенденция уже наметилась. Мыслящие люди один за другим наступали на горло, как сказал поэт, голой русалке алкоголя.
Я для себя объяснил происходящее просто (я вообще люблю простые объяснения): значит, у них какие-то проблемы и они пытаются их разрешить, избегая хотя бы пьянства. А у меня проблем нет, поэтому я как пил, так и буду пить.
И пил.
В прошлом году у меня что-то сердце пару раз пошло куда-то в сторону, вверх и сразу вниз. Моя жена месяц долго заставляла меня провериться в больнице, через месяц подключила еще и мою мать - терпеть двух женщин сразу я был не в силах, поэтому пошел и проверился, чтоб отстали. Оказалось, что сердце у меня в порядке, но почему-то непотребно увеличена печень. Как-то уж совсем нехорошо. То-то, подумал я, мне стало так странно ездить за рулем - как будто у меня туго набитый кошелек в правом кармане давит во все стороны.
Печень, как выяснил я к 35 годам, не имеет нервных клеток и поэтому не болит. Но если печень выросла больше, чем надо,- она мешает всем своим соседям внутри тела.
Поднимая очередной бокал, я сказал про свою печень поэту Всеволоду Емелину, на что он спокойно ответил: "Увеличена - это ничего, вот когда она начинает резко уменьшаться - это проблема!"
Короче, еще год я жил как жил и тужить не думал. Весь год прошел в радужной дымке и в солнечных брызгах.
Потом, после очередного многолитрового марш-броска, по поводу которого Денис Гуцко сказал: "... Прилепина не перепьешь", в течение двух недель я потерял паспорт, банковские карточки, кучу других документов, мобильный телефон, деньги, пару раз чуть не попал в аварию на машине, потом еще дважды ее сломал, сорвал две поездки за границу - проще говоря, не уехал на собственные же гастроли, едва не потерял свое предприятие и так далее, так далее, так далее. За какие-то, говорю, 14 дней.
Пил все это время я вполне умеренно, в привычном ритме - но, видимо, на моем счету накопилось столько тайных косяков, что мне решили достаточно внятно сообщить, кто я такой и что со мной будет, если я не прекращу.
Оставалось понять, что именно нужно прекратить. Посторонних женщин я избегаю, наркотики не пробовал ни разу в жизни и не интересуюсь, друзей не предаю, долги возвращаю, вернее сказать, в долг не беру, левую щеку не подставляю, но у меня и правую никто не трогает, зависти к коллегам по ремеслу не испытываю, чужие ботинки не ворую, а свою обувь берегу. Не думаю также, что мои колонки в "Огоньке" серьезно нарушают мировую гармонию. Оставалось только одно.
Мой товарищ, писатель Андрей Рубанов, давно мне говорил: "Бросай пить!" И даже через других людей передавал: "Скажи ему, чтоб бросил".
Это казалось странным, а то и немыслимым: за семь минувших лет не набралось бы и семи полных дней, когда я был трезв с утра до вечера.
Как в песне поется: "Сколько я выпил - этим можно заправить ракету. Водка не помеха моему авторитету".
Но Рубанов сказал: "Да, и у меня так было. Я долгие годы каждый вечер был пьяный... Ну, как пьяный - нормальный. Такой, какой должен быть".
Это он замечательно точно сформулировал: нормальный. Семь лет я был совершенно нормальный.
Я его спросил: "Андрей, а как жизнь без алкоголя?"
Рубанов говорит: "Жизнь без алкоголя гораздо неприятней".
Чтобы не откладывать в долгий ящик, я сразу же решил это проверить на себе и в ту же минуту бросил пить.
Вот не пью третий месяц, только на Новый год едва пригубил шампанского, эта бутылка так и стоит на подоконнике, полная... выдохлась, наверное, уже.
Меня не колотит от вида алкоголя, я не испытал и не испытываю смутного томления. Я просто не пью. Раньше просто пил, теперь просто не пью. И не курю, кстати, тоже, потому что без алкоголя никакого смысла в сигаретах вообще не вижу.
С тех пор я восстановил все документы, сохранил старую работу и нашел новую, быстро дописал новую книгу и продал ее, купил новый телефон и новую машину, только новую печень не приобрел - но старая заметно уменьшилась в размерах. По крайней мере, с недавнего времени я перестал чувствовать ее внутри. Надеюсь, она не усохла там совсем.
Я все жду, когда мне станет тяжелее и неприятнее от самого вида жизни.
Но и в трезвом виде жизнь прекрасна, бурлива, легкоступна.
Я любуюсь ее буйством, я благодарен ей ежесекундно, каждое утро я просыпаюсь с мыслью: "Как все прекрасно! Спасибо!" - и до сих пор не понимаю людей, которые уверяют, что счастье - мгновенно. Как же мгновенно, если оно не кончается никогда?
Остается лишь один вопрос: увидел ли я трезвыми глазами какие-то новые краски, ощутил ли новые ароматы, услышал ли неслыханные ранее ангельские звуки?
Знаете, нет.
Нет.
Отвечу как на духу: жизнь равно прекрасна не только в трезвом виде, но и в нетрезвом.
Но если нельзя - значит нельзя. Сказали: не надо - значит не надо.
Это лучший выход из неприятной ситуации: резко бросить что-то (алкоголь, работу, дом, любовницу, ныть - на ваш выбор).
Самый большой человеческий дар: уметь расставаться с тем, что дорого.
А мне и не дорого. А мне и так хорошо. А мне и не нужно.
Только иногда. Иногда-то можно. Когда друзья приедут в гости.
(... слышите, друзья?)
Было изменено: 11:23 27/02/2011.
А началось все семь лет назад. Тогда вышел мой первый и вскоре второй роман, я продал все написанные и ненаписанные книги в печать, в кино, в театр, на радио, за рубежи и так далее, на комиксы только не продал - но в любом случае получил прекрасную возможность пить алкоголь ежедневно, какой хочу и сколько хочу.
Я бы и раньше его пил, но в пору молодости у меня за душой не было ни гроша - отец умер, мама - медсестра, потом - жена, ребенок, еще ребенок - и я вечно метался меж двух-трех работ, какое уж тут пить! У меня тогда даже не было сил ненавидеть моих нынешних буржуазных оппонентов из числа банкиров, олигархов и теледив. С тех пор я понимаю социальную аморфность россиян - какие, к черту, пикеты, какие митинги, когда девять из десяти тащат на себе сто пудов своих забот плюс кредит за холодильник.
Но в один прекрасный день все изменилась, и моя жизнь приобрела куда более высокий градус.
Первое время я не пил до двух часов дня и только потом начинал. Потом решил, что ждать до двух - это несколько утомительно, и перенес "час икс" на 12.
Каждый полдень я выпивал свои первые 50 грамм водки и бокал пива. Подсчетом того, что там накопилось к вечеру, я никогда не занимался. Много пили.
Гости у меня были если не каждый вечер, то дня четыре в неделю - это точно.
Если я сам выезжал куда-то, скажем, в Петербург, или любой другой город, куда звали, или в другую страну, или в Москву, то там я встречался с друзьями по пять раз за день, в промежутках посещая теле- и радиопрограммы. Если вы когда-нибудь видели меня в телевизоре - можете быть уверены: я там датый. Либо в легкой степени опьянения (грамм 250 и пара пива), либо, так сказать, в средней... Тяжелой степени мне достичь бывало сложно, потому что я очень устойчив к алкоголю, спросите у моих товарищей. Но пару раз накануне выступлений я все-таки допивался, превышая все мыслимые нормативы.
Однажды это случилось перед прямым эфиром на доренковском радио - но там эфир был часов в 11 вечера, чего ж, не пить теперь весь день, что ли. Я, собственно, в деталях помню все, что там происходило: и что за ведущая была, и где мы сидели, и о чем была беседа (мы говорили о национализме). Проблема была только одна - когда в эфир звонили (а это всегда были очень раздраженные представители кавказской диаспоры), я, слушая их вопрос, забывал его сразу же, едва мой собеседник умолкал. В голове оставались в лучшем случае три-четыре последних произнесенных им слова ("тебе не грустно, слушай, да?") - на них я и пытался отвечать. Ведущая, как мне казалось, не очень понимала, что происходит, но честно отработала весь положенный час и корректно со мной простилась. Больше к Доренко меня не приглашали.
В другой раз это оказалась телепрограмма, на которой ситуация повторилась один в один. Но тут была запись, а в эфир это дело не пошло, к счастью. Тем более что и программа была весьма сомнительных свойств - меня там спрашивали про еврейских олигархов, Суркова и гомофобию - я и в трезвом виде на эти темы не очень точно выражаюсь, что уж говорить об иных состояниях рассудка.
Но это, повторюсь, были исключения - в ста других случаях дела обстояли как раз прекрасно. Я выступал в ста русских городах и в десятке европейских, а еще в американском Оксфорде, валял дурака на французском национальном радио, пил на улицах в Египте, где за это вроде сажают в тюрьму, а потом выступал в местных культурных учреждениях, ну и далее по списку, список длинный. Или сидим мы с моим другом, писателем и журналистом Сергеем Шаргуновым, на Новом Арбате, выпиваем, скажем, бутылку водки, опустошаем бесчисленные бокалы с пивом, я оставляю его на час, иду в соседнее здание на "Эхо Москвы" - там прямой эфир, где я один должен оппонировать шести собеседникам сразу, и я оппонирую, и Венедиктов говорит мне по итогам программы: "Отлично, отлично!" И я обратно иду к Шаргунову, очень довольный собой.
В общем, все эти мои невинные приключения меня и тогда не смущали, и сейчас не очень волнуют. "Я лирический поэт, я имею право валяться в канаве",- говорила Ахматова, а я даже в канаве ни разу не валялся, всегда ходил на своих двоих, а то бы давно замерз во сне где-нибудь в арбатском переулке.
Со мной вообще больше ничего плохого не происходило: я не терял денег, перчаток и документов, никогда не попадал в милицию - ни здесь, ни за границей, полисмены меня даже не останавливали ни разу, несколько раз я устраивал или разнимал какие-то пьяные драки, но всякий раз оставался первозданно цел. Работа моя ладилась, газеты, которые я издавал, были успешны, новые книжки писались, причем публицистику я давно уже сочинял перманентно нетрезвый, а потом и прозу начал писать слегка подшофе - благо я пишу с утра, а не вечером.
Мне казалось, что мои ангелы с нежностью смотрят на меня. Никаких знаков, что такой подход к жизни лучше прекратить, мне долгое время не подавалось.
Хотя, быть может, мне их подавали, а я их не замечал? Но я же замечал все остальное.
Есенин, между прочим, за это время уже спился вконец. И не только Есенин - у меня половина одноклассников на людей не похожи, а отдельные из них, мало того, уже и не являются живыми людьми.
Объяснял я себе это просто: если большинство пьет, как заметил один гениальный француз, чтоб забыться, то я пью от радости, от такого переизбытка бытия, который и вынести нельзя.
Поэтому им от алкоголя хуже, а мне только лучше.
И как можно не пить, если пить так весело, хорошо, душевно?
Я точно знал, что не сопьюсь, потому что имею, что называется, другую конституцию. Я не влюбляюсь в алкоголь, так же как не влюбляюсь в какие-то материальные вещи, вроде авто и всяких, блин, гаджетов. Есть - хорошо, нет - и ладно. У меня такие же отношения с никотином - я покуриваю лет 20, были долгие периоды, когда я курил по три пачки в день, но в любой момент отказываюсь от сигарет и с тем же успехом не курю - могу день, могу месяц, могу год.
И алкоголь не завоевывал меня, это я его побеждал, как Суворов Альпы.
Причем я стал замечать, что многие мои сотоварищи, напротив, стали завязывать с алкоголем. Писатель Ильдар Абузяров и не пил никогда. И публицист Дмитрий Ольшанский с какого-то момента потягивал только вино. И даже Серега Шаргунов пошел в отказ. Денис, опять же, Гуцко, если и выпивал день, то потом строго держал пару дней паузу. Разве что Дмитрий Быков и Роман Сенчин почти никогда не отказывались. Не говоря уже об Эдуарде Вениаминовиче Лимонове, который в свои 60 с чем-то оказался единственным человеком, который перепивает меня на раз, при этом речь его остается предельно точна, быстра, остроумна. Совсем он меня добил, когда после целого дня бесчисленных "подходов" он совершенно свободно начал говорить с французским журналистом по-французски и тут же с английским - по-английски. Я к тому моменту и русский-то алфавит растерял в голове.
Однако Лимонов один такой, что до остальных моих товарищей - тенденция уже наметилась. Мыслящие люди один за другим наступали на горло, как сказал поэт, голой русалке алкоголя.
Я для себя объяснил происходящее просто (я вообще люблю простые объяснения): значит, у них какие-то проблемы и они пытаются их разрешить, избегая хотя бы пьянства. А у меня проблем нет, поэтому я как пил, так и буду пить.
И пил.
В прошлом году у меня что-то сердце пару раз пошло куда-то в сторону, вверх и сразу вниз. Моя жена месяц долго заставляла меня провериться в больнице, через месяц подключила еще и мою мать - терпеть двух женщин сразу я был не в силах, поэтому пошел и проверился, чтоб отстали. Оказалось, что сердце у меня в порядке, но почему-то непотребно увеличена печень. Как-то уж совсем нехорошо. То-то, подумал я, мне стало так странно ездить за рулем - как будто у меня туго набитый кошелек в правом кармане давит во все стороны.
Печень, как выяснил я к 35 годам, не имеет нервных клеток и поэтому не болит. Но если печень выросла больше, чем надо,- она мешает всем своим соседям внутри тела.
Поднимая очередной бокал, я сказал про свою печень поэту Всеволоду Емелину, на что он спокойно ответил: "Увеличена - это ничего, вот когда она начинает резко уменьшаться - это проблема!"
Короче, еще год я жил как жил и тужить не думал. Весь год прошел в радужной дымке и в солнечных брызгах.
Потом, после очередного многолитрового марш-броска, по поводу которого Денис Гуцко сказал: "... Прилепина не перепьешь", в течение двух недель я потерял паспорт, банковские карточки, кучу других документов, мобильный телефон, деньги, пару раз чуть не попал в аварию на машине, потом еще дважды ее сломал, сорвал две поездки за границу - проще говоря, не уехал на собственные же гастроли, едва не потерял свое предприятие и так далее, так далее, так далее. За какие-то, говорю, 14 дней.
Пил все это время я вполне умеренно, в привычном ритме - но, видимо, на моем счету накопилось столько тайных косяков, что мне решили достаточно внятно сообщить, кто я такой и что со мной будет, если я не прекращу.
Оставалось понять, что именно нужно прекратить. Посторонних женщин я избегаю, наркотики не пробовал ни разу в жизни и не интересуюсь, друзей не предаю, долги возвращаю, вернее сказать, в долг не беру, левую щеку не подставляю, но у меня и правую никто не трогает, зависти к коллегам по ремеслу не испытываю, чужие ботинки не ворую, а свою обувь берегу. Не думаю также, что мои колонки в "Огоньке" серьезно нарушают мировую гармонию. Оставалось только одно.
Мой товарищ, писатель Андрей Рубанов, давно мне говорил: "Бросай пить!" И даже через других людей передавал: "Скажи ему, чтоб бросил".
Это казалось странным, а то и немыслимым: за семь минувших лет не набралось бы и семи полных дней, когда я был трезв с утра до вечера.
Как в песне поется: "Сколько я выпил - этим можно заправить ракету. Водка не помеха моему авторитету".
Но Рубанов сказал: "Да, и у меня так было. Я долгие годы каждый вечер был пьяный... Ну, как пьяный - нормальный. Такой, какой должен быть".
Это он замечательно точно сформулировал: нормальный. Семь лет я был совершенно нормальный.
Я его спросил: "Андрей, а как жизнь без алкоголя?"
Рубанов говорит: "Жизнь без алкоголя гораздо неприятней".
Чтобы не откладывать в долгий ящик, я сразу же решил это проверить на себе и в ту же минуту бросил пить.
Вот не пью третий месяц, только на Новый год едва пригубил шампанского, эта бутылка так и стоит на подоконнике, полная... выдохлась, наверное, уже.
Меня не колотит от вида алкоголя, я не испытал и не испытываю смутного томления. Я просто не пью. Раньше просто пил, теперь просто не пью. И не курю, кстати, тоже, потому что без алкоголя никакого смысла в сигаретах вообще не вижу.
С тех пор я восстановил все документы, сохранил старую работу и нашел новую, быстро дописал новую книгу и продал ее, купил новый телефон и новую машину, только новую печень не приобрел - но старая заметно уменьшилась в размерах. По крайней мере, с недавнего времени я перестал чувствовать ее внутри. Надеюсь, она не усохла там совсем.
Я все жду, когда мне станет тяжелее и неприятнее от самого вида жизни.
Но и в трезвом виде жизнь прекрасна, бурлива, легкоступна.
Я любуюсь ее буйством, я благодарен ей ежесекундно, каждое утро я просыпаюсь с мыслью: "Как все прекрасно! Спасибо!" - и до сих пор не понимаю людей, которые уверяют, что счастье - мгновенно. Как же мгновенно, если оно не кончается никогда?
Остается лишь один вопрос: увидел ли я трезвыми глазами какие-то новые краски, ощутил ли новые ароматы, услышал ли неслыханные ранее ангельские звуки?
Знаете, нет.
Нет.
Отвечу как на духу: жизнь равно прекрасна не только в трезвом виде, но и в нетрезвом.
Но если нельзя - значит нельзя. Сказали: не надо - значит не надо.
Это лучший выход из неприятной ситуации: резко бросить что-то (алкоголь, работу, дом, любовницу, ныть - на ваш выбор).
Самый большой человеческий дар: уметь расставаться с тем, что дорого.
А мне и не дорого. А мне и так хорошо. А мне и не нужно.
Только иногда. Иногда-то можно. Когда друзья приедут в гости.
(... слышите, друзья?)
Было изменено: 11:23 27/02/2011.
