Будущее
The Smile 1952 год
Переводчик: Л. Жданов
На главной площади очередь установилась ещё в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по двое, по трое подстраивались к очереди ещё люди, которых приманил в город праздник и базарный день.
Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче.
Мальчишка притопывал на месте и дул на свои красные, в цыпках, руки, поглядывая то на грязную, из грубой мешковины, одежду соседей, то на длинный ряд мужчин и женщин впереди.
Слышь, парень, ты то что здесь делаешь в такую рань? сказал человек за его спиной.
Это моё место, я тут очередь занял, ответил мальчик.
Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы своё место тому, кто знает в этом толк!
Оставь в покое парня, вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди.
Я же пошутил. Задний положил руку на голову мальчишки. Мальчик угрюмо стряхнул её. Просто подумал, чудно это ребёнок, такая рань а он не спит.
Этот парень знает толк в искусстве, ясно? сказал заступник, его фамилия была Григсби. Тебя как звать то, малец?
Том.
Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку верно. Том?
Точно!
Смех покатился по шеренге людей.
Впереди кто то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда, Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка, согреть желудок, но мало кто покупал, мало кому это было по карману.
Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной.
Говорят, она улыбается, сказал мальчик.
Ага, улыбается, ответил Григсби.
Говорят, она сделана из краски и холста.
Точно. Потому то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая, я слышал, была на доске нарисована, в незапамятные времена.
Говорят, ей четыреста лет.
Если не больше. Коли уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год.
Две тысячи шестьдесят первый!
Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный! Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была... И достались нам только рожки да ножки.
Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой.
Скоро мы ее увидим? уныло протянул Том.
Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни.
Ладно, сэр,
Солнце поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы.
А зачем мы все тут собрались? спросил, подумав, Том. Почему мы должны плевать?
Григсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час.
Э, Том, причин уйма. Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз. Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города груды развалин, дороги от бомбежек словно пила, вверх вниз, поля по ночам светятся, радиоактивные... Вот и скажи, Том, что это, если не последняя подлость?
Да, сэр, конечно.
То то и оно... Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть, но такова человеческая природа.
А если хоть кто нибудь или что нибудь, чего бы мы не ненавидели? сказал Том.
Во во! А всё эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом! Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами ядовитые троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников, Том. Наших праздников...
Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!..
Помню ли я, Том? Помню ли? Да ведь я же разбил переднее стекло стекло, слышишь? Господи, звук то какой был, прелесть! Тррахх!
Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками.
А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего, продолжал вспоминать Григсби, было в тот раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов и взорвали их вместе! Представляешь себе. Том?
Том подумал.
Ага.
Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что то копошилось среди обломков зданий.
Сэр, это больше никогда не вернётся?
Что цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне!
А я так готов ее терпеть, сказал один из очереди. Не все, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны...
Чего зря болтать то! крикнул Григсби. Всё равно впустую.
Э, упорствовал один из очереди, не торопитесь. Вот увидите: ещё появится башковитый человек, который её подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой.
Не будет того, сказал Григсби.
А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернет нам нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить мирно.
Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!
Почему же? Может, на этот раз все будет иначе.
Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой, держа в руке листок бумаги. Огороженное пространство было в самом центре площади. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось часто часто, и земля жгла его босые пятки.
Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай!
По углам огороженной площадки стояло четверо полицейских четверо мужчин с жёлтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за тем, чтобы не бросали камней.
Это для того, уже напоследок объяснил Григсби, чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай!
Том замер перед картиной, глядя на нее.
Ну, плюй же!
У мальчишки пересохло во рту.
Том, давай! Живее!
Но, медленно произнес Том, она же красивая!
Ладно, я плюну за тебя!
Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно печально, и Том, отвечая на её взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка.
Она красивая, повторил он.
Иди уж, пока полиция...
Внимание!
Очередь притихла. Только что они бранили Тома стал как пень! а теперь все повернулись к верховому.
Как её звать, сэр? тихо спросил Том.
Картину то? Кажется, "Мона Лиза"... Точно: "Мона Лиза".
Слушайте объявление сказал верховой. Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять участие в уничтожении...
Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста... Полицейские бросились наутек. Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жёсткие лоскуты, рвали их в мелкие мелкие клочья.
Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его.
Эй, Том, ты что же! крикнул Григсби. Не говоря ни слова, всхлипывая, Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками дорогу, через поле, через мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.
На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через неё. В девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башни, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую дверь и лёг, часто дыша.
Том? раздался во мраке голос матери.
Да.
Где ты болтался? рявкнул отец. Погоди, вот я тебе утром всыплю...
Кто то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде.
Ложись! негромко прикрикнула на него мать.
Ещё пинок.
Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза.
Потом ощутил что то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял её. Он помедлил, глубоко глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста.
Мир спал, освещённый луной.
А на его ладони лежала Улыбка.
Он смотрел на неё в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя, снова и снова: "Улыбка, чудесная улыбка..."
Час спустя он все ещё видел её, даже после того как осторожно сложил её и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним Улыбка. Ласковая, добрая, она была там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.
Переводчик: Л. Жданов
На главной площади очередь установилась ещё в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по двое, по трое подстраивались к очереди ещё люди, которых приманил в город праздник и базарный день.
Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче.
Мальчишка притопывал на месте и дул на свои красные, в цыпках, руки, поглядывая то на грязную, из грубой мешковины, одежду соседей, то на длинный ряд мужчин и женщин впереди.
Слышь, парень, ты то что здесь делаешь в такую рань? сказал человек за его спиной.
Это моё место, я тут очередь занял, ответил мальчик.
Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы своё место тому, кто знает в этом толк!
Оставь в покое парня, вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди.
Я же пошутил. Задний положил руку на голову мальчишки. Мальчик угрюмо стряхнул её. Просто подумал, чудно это ребёнок, такая рань а он не спит.
Этот парень знает толк в искусстве, ясно? сказал заступник, его фамилия была Григсби. Тебя как звать то, малец?
Том.
Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку верно. Том?
Точно!
Смех покатился по шеренге людей.
Впереди кто то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда, Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка, согреть желудок, но мало кто покупал, мало кому это было по карману.
Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной.
Говорят, она улыбается, сказал мальчик.
Ага, улыбается, ответил Григсби.
Говорят, она сделана из краски и холста.
Точно. Потому то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая, я слышал, была на доске нарисована, в незапамятные времена.
Говорят, ей четыреста лет.
Если не больше. Коли уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год.
Две тысячи шестьдесят первый!
Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный! Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была... И достались нам только рожки да ножки.
Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой.
Скоро мы ее увидим? уныло протянул Том.
Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни.
Ладно, сэр,
Солнце поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы.
А зачем мы все тут собрались? спросил, подумав, Том. Почему мы должны плевать?
Григсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час.
Э, Том, причин уйма. Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз. Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города груды развалин, дороги от бомбежек словно пила, вверх вниз, поля по ночам светятся, радиоактивные... Вот и скажи, Том, что это, если не последняя подлость?
Да, сэр, конечно.
То то и оно... Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть, но такова человеческая природа.
А если хоть кто нибудь или что нибудь, чего бы мы не ненавидели? сказал Том.
Во во! А всё эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом! Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами ядовитые троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников, Том. Наших праздников...
Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!..
Помню ли я, Том? Помню ли? Да ведь я же разбил переднее стекло стекло, слышишь? Господи, звук то какой был, прелесть! Тррахх!
Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками.
А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего, продолжал вспоминать Григсби, было в тот раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов и взорвали их вместе! Представляешь себе. Том?
Том подумал.
Ага.
Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что то копошилось среди обломков зданий.
Сэр, это больше никогда не вернётся?
Что цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне!
А я так готов ее терпеть, сказал один из очереди. Не все, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны...
Чего зря болтать то! крикнул Григсби. Всё равно впустую.
Э, упорствовал один из очереди, не торопитесь. Вот увидите: ещё появится башковитый человек, который её подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой.
Не будет того, сказал Григсби.
А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернет нам нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить мирно.
Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!
Почему же? Может, на этот раз все будет иначе.
Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой, держа в руке листок бумаги. Огороженное пространство было в самом центре площади. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось часто часто, и земля жгла его босые пятки.
Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай!
По углам огороженной площадки стояло четверо полицейских четверо мужчин с жёлтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за тем, чтобы не бросали камней.
Это для того, уже напоследок объяснил Григсби, чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай!
Том замер перед картиной, глядя на нее.
Ну, плюй же!
У мальчишки пересохло во рту.
Том, давай! Живее!
Но, медленно произнес Том, она же красивая!
Ладно, я плюну за тебя!
Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно печально, и Том, отвечая на её взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка.
Она красивая, повторил он.
Иди уж, пока полиция...
Внимание!
Очередь притихла. Только что они бранили Тома стал как пень! а теперь все повернулись к верховому.
Как её звать, сэр? тихо спросил Том.
Картину то? Кажется, "Мона Лиза"... Точно: "Мона Лиза".
Слушайте объявление сказал верховой. Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять участие в уничтожении...
Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста... Полицейские бросились наутек. Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жёсткие лоскуты, рвали их в мелкие мелкие клочья.
Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его.
Эй, Том, ты что же! крикнул Григсби. Не говоря ни слова, всхлипывая, Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками дорогу, через поле, через мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.
На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через неё. В девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башни, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую дверь и лёг, часто дыша.
Том? раздался во мраке голос матери.
Да.
Где ты болтался? рявкнул отец. Погоди, вот я тебе утром всыплю...
Кто то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде.
Ложись! негромко прикрикнула на него мать.
Ещё пинок.
Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза.
Потом ощутил что то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял её. Он помедлил, глубоко глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста.
Мир спал, освещённый луной.
А на его ладони лежала Улыбка.
Он смотрел на неё в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя, снова и снова: "Улыбка, чудесная улыбка..."
Час спустя он все ещё видел её, даже после того как осторожно сложил её и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним Улыбка. Ласковая, добрая, она была там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.
