квазиязык...
Создание квазиязыка идет по двум направлениям. О первом речь шла выше: огрубление, сознательное снижение. Именно этим объясняется и широчайшее вторжение жаргона в нормативную речь. При этом отбора не происходит: если прежде жаргон был уделом профессиональных или социальных групп, теперь заимствования не знают границ и расслоений. Если раньше "похрять" (пойти) мог только урка, а "побирлять" (поесть) только музыкант, то теперь "похряли бирлять" скажут и слесарь, и доцент кафедры марксизма-ленинизма.
Второе направление призвано лишить язык номинативности. Не изменить семантику, а заменить ее - при этом неважно чем.
Бессмыслица в языке существовала всегда, и только художественная литература долго не замечала этого занятного явления. Точнее, замечала, но использовала лишь для индивидуализации речевых характеристик персонажей (дядя Ростовых в "Войне и мире": "Чистое дело марш!"). Кажется, Чехов первым ввел нормальную человеческую ахинею в качестве полноценного элемента повествования. Как издевались критики над бессмыслицами "Желтого в середину!" ("Вишневый сад"), "Должно быть, в
этой Африке страшная жара" ("Дядя Ваня"), "Цып-цып-цып" ("Три сестры").
И ведь, правда, не нужны эти фразы, ничего не прибавляют к действию и образам. Но они, именно они, эти нелепые слова остались как бы вехами, по которым мы, оглядываясь, высматриваем гениальные чеховские пьесы. И не потому, что современники не заметили тончайшего подтекста, а мы заметили. Нет, мы приобщились к иному знанию, которому научили нас Хармс и Кафка - к знанию восхитительной и раздражающей алогичности человека. К пониманию непредсказуемости его поступков и необязательности речей.
Мы начинаем привыкать к мысли, что если на вопрос "Который час?" нам отвечают "Без четверти пять" - это редкое отклонение от нормы, которое
надо ценить. Потому что ваш знакомый скорее всего ответит "А что?", или
"Куда ты торопишься?" Мы осознаем, что нормальный разговор - не чередование монологов Пьера Безухова и князя Андрея, а невнятное бормотание "Вот, значит. - Ну? - Ей-бо. - Да иди ты". (с)
Было изменено: 10:22 10/11/2012.
Второе направление призвано лишить язык номинативности. Не изменить семантику, а заменить ее - при этом неважно чем.
Бессмыслица в языке существовала всегда, и только художественная литература долго не замечала этого занятного явления. Точнее, замечала, но использовала лишь для индивидуализации речевых характеристик персонажей (дядя Ростовых в "Войне и мире": "Чистое дело марш!"). Кажется, Чехов первым ввел нормальную человеческую ахинею в качестве полноценного элемента повествования. Как издевались критики над бессмыслицами "Желтого в середину!" ("Вишневый сад"), "Должно быть, в
этой Африке страшная жара" ("Дядя Ваня"), "Цып-цып-цып" ("Три сестры").
И ведь, правда, не нужны эти фразы, ничего не прибавляют к действию и образам. Но они, именно они, эти нелепые слова остались как бы вехами, по которым мы, оглядываясь, высматриваем гениальные чеховские пьесы. И не потому, что современники не заметили тончайшего подтекста, а мы заметили. Нет, мы приобщились к иному знанию, которому научили нас Хармс и Кафка - к знанию восхитительной и раздражающей алогичности человека. К пониманию непредсказуемости его поступков и необязательности речей.
Мы начинаем привыкать к мысли, что если на вопрос "Который час?" нам отвечают "Без четверти пять" - это редкое отклонение от нормы, которое
надо ценить. Потому что ваш знакомый скорее всего ответит "А что?", или
"Куда ты торопишься?" Мы осознаем, что нормальный разговор - не чередование монологов Пьера Безухова и князя Андрея, а невнятное бормотание "Вот, значит. - Ну? - Ей-бо. - Да иди ты". (с)
Было изменено: 10:22 10/11/2012.
