"We must give them something to remember us by"
... и даже лучше, чем предполагал. Постояв у стенда с повешенной неделю назад фотографией, мы пошли с Калиной курить, и он мне все рассказал. Пришептывал и шепелявил, как уютная бабушка в миру Сергей Калиновский, бывший мой одноклассник и нынешний декан биологического. Он все всегда знал, этот Калина, и поэтому, наверное, ходил в свои двадцать девять уже деканом. Торопясь и заглатывая окончания слов, за десять минут ввел меня в курс дела, а я отметил не без удовольствия, что умею себя контролировать лучше даже, чем предполагал.
И позже, в лингафонном кабинете где Галя и я в сантиметре оставались от грани, и раз всего перешли, но так незабываемо! здесь я два раза прочел статью в вечерней газете, что дал мне Калина, внимательно и не торопясь, и рассмотрел плохонькие фотографии квартиры, где был лишь однажды...
Конечно же, я ничего не знал, не читал местную прессу и не смотрел телевизор - я сидел и долбил упрямо перевод, приказав себе забыть и не ждать никаких звонков да она и не могла уже позвонить. Трудно звонить с отрубленной почти напрочь головой угольноволосый отец Галин ударил четыре раза три по шее и один куда-то в область виска. Так писали в вечерней газете и зачем бы им врать? Ударил четыре раза и пытался потом повеситься, но не смог, не сумел довести до конца: "типичный делирий" - мерзкая довольно штука, и выкидывает порой странные номера. Не дает, к примеру, правильно приладить веревку. А что он хотел я нисколько не сомневаюсь. Сидя в лингафонном кабинете, слушая, как надменно-пресыщенно выплевывает диктор "We must give them something to remember us by"*, я способен был постичь очевидное.
Могу лишь предполагать каково приходилось ему, если, в белой горячке, он строил и строил невидимые эти стены, воздвигал призраки-укрепления, которые никого не спасли укрыться пытаясь от нерассуждающей жестокости извне. Той самой отнявшей, не упреждая, жену и пришедшей в моем лице за дочкой. И держал под кроватью топор пытаясь хоть как-то обороняться. Он не хотел терять, отказываясь признать неизбежность этого и потому, верно, с ненавистью такой встретил мое появление. И убил, должно быть, поэтому чтобы не отдавать.
Отказываясь признать понятое однажды мною: не имей и нечего будет терять. Но я же понял. Я все понял - и одумался. Ушел вовремя и вернулся к себе. Я же мог приказать не ждать и забыть. Я ничего, даже частицы малой, не оставил там, в спальне вчерашней школьницы: с кактусами, кинозвездами, куклами на шкафу и плюшевым зверинцем там, где он ее зарубил. Мне нечего было терять, как в свое время пролетариату. Нечего кроме привычных цепей.
И позже, в лингафонном кабинете где Галя и я в сантиметре оставались от грани, и раз всего перешли, но так незабываемо! здесь я два раза прочел статью в вечерней газете, что дал мне Калина, внимательно и не торопясь, и рассмотрел плохонькие фотографии квартиры, где был лишь однажды...
Конечно же, я ничего не знал, не читал местную прессу и не смотрел телевизор - я сидел и долбил упрямо перевод, приказав себе забыть и не ждать никаких звонков да она и не могла уже позвонить. Трудно звонить с отрубленной почти напрочь головой угольноволосый отец Галин ударил четыре раза три по шее и один куда-то в область виска. Так писали в вечерней газете и зачем бы им врать? Ударил четыре раза и пытался потом повеситься, но не смог, не сумел довести до конца: "типичный делирий" - мерзкая довольно штука, и выкидывает порой странные номера. Не дает, к примеру, правильно приладить веревку. А что он хотел я нисколько не сомневаюсь. Сидя в лингафонном кабинете, слушая, как надменно-пресыщенно выплевывает диктор "We must give them something to remember us by"*, я способен был постичь очевидное.
Могу лишь предполагать каково приходилось ему, если, в белой горячке, он строил и строил невидимые эти стены, воздвигал призраки-укрепления, которые никого не спасли укрыться пытаясь от нерассуждающей жестокости извне. Той самой отнявшей, не упреждая, жену и пришедшей в моем лице за дочкой. И держал под кроватью топор пытаясь хоть как-то обороняться. Он не хотел терять, отказываясь признать неизбежность этого и потому, верно, с ненавистью такой встретил мое появление. И убил, должно быть, поэтому чтобы не отдавать.
Отказываясь признать понятое однажды мною: не имей и нечего будет терять. Но я же понял. Я все понял - и одумался. Ушел вовремя и вернулся к себе. Я же мог приказать не ждать и забыть. Я ничего, даже частицы малой, не оставил там, в спальне вчерашней школьницы: с кактусами, кинозвездами, куклами на шкафу и плюшевым зверинцем там, где он ее зарубил. Мне нечего было терять, как в свое время пролетариату. Нечего кроме привычных цепей.
