Просто так.....
... А на самом деле он хирург. Очень лаконичный, до абсурдного аккуратный, уравновешенный такой хирург. Когда я заношу в его кабинет свой текст, он просит меня подождать несколько минут снаружи. А когда я выхожу достаёт свой скальпель Оккама и двумя скупыми взмахами профессионала вспарывает моему тексту живот. Удаляет лишнюю селезёнку, кончиком скальпеля вырезает недостающую глазницу, твёрдыми ударами вправляет кривые конечности. Кое-что он просто отсекает напрочь. Вчера, например, вырезал очень симпатичный, на мой взгляд, аппендицит и трепанировал череп на предмет удаления лишнего полушария. А сегодня отрубил растущую из живота руку. Правую же ногу сломал в колене и вывернул в обратную сторону.
После определённых корректировок он отдаёт полуживой текст мне, медбрату, и я, роняя скупые слёзы, лечу его. Я учусь и не смею роптать. Мне остаётся только стягивать разрезы, вставлять глаза, зашивать рот в одном месте и прорезать в другом, менять линию носа, удалять опухоли и сращивать переломы. А потом снова везти его в прозекторскую, чтобы хирург осмотрел его и поставил промежуточный диагноз. Ведь, как правило, всегда требуется ещё несколько операций.
Зато когда прооперированный текст наконец встаёт на ноги и, пошатываясь, впервые выходит из палаты на него можно смотреть без стыда. Там где зияли язвы и гнойники теперь ровное чёрно-белое тело. Вместо вывернутых отростков и лишних органов изящные конечности и вывереные абзацы. Лицо приятное, без прыщей, экзем, да и запятые все на месте.
И только тогда, затаив дыхание, мы отправляем его начальнику отделения. Только он может вынести окончательный вердикт здоров ли мой (а теперь и наш) текст или смертельно болен, несмотря на свой холёный вид. Принимает его начальник у себя в кабинете, а что там происходит не знает никто. Просто иногда текст выходит обратно на слегка дрожащих ногах, с печатью жизни на челе. А бывает увозят его оттуда на каталке, накрытого простынёй с проступающими кровавыми пятнами на том месте, где была голова...
... и я снова иду в свою вивисекторскую каморку творить новые и новые тексты. Иногда мне кажется, что все мои создания заведомо обречены, и тогда я успокаиваю себя лечебными чаями и ароматизированными палочками.
Чем успокаивает себя хирург, я могу только догадываться. Он был бы хорошим спринтером или боксёром профессионально держит дистанцию. Но думаю, что тем же, тем же...
После определённых корректировок он отдаёт полуживой текст мне, медбрату, и я, роняя скупые слёзы, лечу его. Я учусь и не смею роптать. Мне остаётся только стягивать разрезы, вставлять глаза, зашивать рот в одном месте и прорезать в другом, менять линию носа, удалять опухоли и сращивать переломы. А потом снова везти его в прозекторскую, чтобы хирург осмотрел его и поставил промежуточный диагноз. Ведь, как правило, всегда требуется ещё несколько операций.
Зато когда прооперированный текст наконец встаёт на ноги и, пошатываясь, впервые выходит из палаты на него можно смотреть без стыда. Там где зияли язвы и гнойники теперь ровное чёрно-белое тело. Вместо вывернутых отростков и лишних органов изящные конечности и вывереные абзацы. Лицо приятное, без прыщей, экзем, да и запятые все на месте.
И только тогда, затаив дыхание, мы отправляем его начальнику отделения. Только он может вынести окончательный вердикт здоров ли мой (а теперь и наш) текст или смертельно болен, несмотря на свой холёный вид. Принимает его начальник у себя в кабинете, а что там происходит не знает никто. Просто иногда текст выходит обратно на слегка дрожащих ногах, с печатью жизни на челе. А бывает увозят его оттуда на каталке, накрытого простынёй с проступающими кровавыми пятнами на том месте, где была голова...
... и я снова иду в свою вивисекторскую каморку творить новые и новые тексты. Иногда мне кажется, что все мои создания заведомо обречены, и тогда я успокаиваю себя лечебными чаями и ароматизированными палочками.
Чем успокаивает себя хирург, я могу только догадываться. Он был бы хорошим спринтером или боксёром профессионально держит дистанцию. Но думаю, что тем же, тем же...
