Г-жа Простакова.
То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.
Скотинин.
Митрофан по мне.
Недоросль.
ОТ ИЗДАТЕЛЯ
Взявшись хлопотать об издании Повестей И. П. Белкина, предлагаемых ныне публике, мы желали к оным присовокупить хотя краткое жизнеописание покойного автора, и тем отчасти удовлетворить справедливому любопытству любителей отечественной словесности. Для сего обратились было мы к Марье Алексеевне Трафилиной, ближайшей родственнице и наследнице Ивана Петровича Белкина; но к сожалению ей невозможно было нам доставить никакого о нем известия, ибо покойник вовсе не был ей знаком. Она советовала нам отнестись по сему предмету к одному почтенному мужу, бывшему другом Ивану Петровичу. Мы последовали сему совету, и на письмо наше получили нижеследующий желаемый ответ. Помещаем его безо всяких перемен и примечаний, как драгоценный памятник благородного образа мнений и трогательного дружества, а вместе с тем, как и весьма достаточное биографическое известие.
Милостивый Государь мой ***!
Почтеннейшее письмо ваше от 15-го сего месяца получить имел я честь 23 сего же месяца, в коем вы изъявляете мне свое желание иметь подробное известие о времени рождения и смерти, о службе, о домашних обстоятельствах, также и о занятиях и нраве покойного Ивана Петровича Белкина, бывшего моего искреннего друга и соседа по поместьям. С великим моим удовольствием исполняю сие ваше желание и препровождаю к вам, Милостивый Государь мой, всё, что из его разговоров, а также из собственных моих наблюдений запомнить могу.
Иван Петрович Белкин родился от честных и благородных родителей в 1798 году в селе Горюхине. Покойный отец его, секунд-майор Петр Иванович Белкин, был женат на девице Пелагее Гавриловне из дому Трафилиных. Он был человек не богатый, но умеренный, и по части хозяйства весьма смышленный. Сын их получил первоначальное образование от деревенского дьячка. Сему-то почтенному мужу был он, кажется, обязан охотою к чтению и занятиям по части русской словесности. В 1815 году вступил он в службу в пехотный егерской полк (числом не упомню), в коем и находился до самого 1823 года. Смерть его родителей, почти в одно время приключившаяся, понудила его подать в отставку и приехать в село Горюхино, свою отчину.
Вступив в управление имения, Иван Петрович, по причине своей неопытности и мягкосердия, в скором времени запустил хозяйство и ослабил строгой порядок, заведенный покойным его родителем. Сменив исправного и расторопного старосту, коим крестьяне его (по их привычке) были недовольны, поручил он управление села старой своей ключнице, приобретшей его доверенность искусством рассказывать, истории. Сия глупая старуха не умела никогда различить двадцатипятирублевой ассигнации от пятидесятирублевой; крестьяне, коим она всем была кума, ее вовсе не боялись; ими выбранный староста до того им потворствовал, плутуя заодно, что Иван Петрович принужден был отменить барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостию, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а в следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникою и тому подобным; и тут были недоимки.
Быв приятель покойному родителю Ивана Петровича, я почитал долгом предлагать и сыну свои советы, и неоднократно вызывался восстановить прежний, им упущенный, порядок. Для сего, приехав однажды к нему, потребовал я хозяйственные книги, призвал плута старосту, и в присутствии Ивана Петровича занялся рассмотрением оных. Молодой хозяин сначала стал следовать за мною со всевозможным вниманием и прилежностию; но как по счетам оказалось, что в последние два года число крестьян умножилось, число же дворовых птиц и домашнего скота нарочито уменьшилось, то Иван Петрович довольствовался сим первым сведением и далее меня не слушал, и в ту самую минуту, как я своими разысканиями и строгими допросами плута старосту в крайнее замешательство привел, и к совершенному безмолвию принудил, с великою моею досадою услышал я Ивана Петровича крепко храпящего на своем стуле. С тех пор перестал я вмешиваться в его хозяйственные распоряжения и передал его дела (как и он сам) распоряжению всевышнего.
Сие дружеских наших сношений нисколько впрочем не расстроило; ибо я, соболезнуя его слабости и пагубному нерадению, о общему молодым нашим дворянам, искренно любил Ивана Петровича да не льзя было и не любить молодого человека столь кроткого и честного. С своей стороны Иван Петрович оказывал уважение к моим летам и сердечно был ко мне привержен. До самой кончины своей он почти каждый день со мною виделся, дорожа простою моею беседою, хотя ни привычками, ни образом мыслей, ни нравом, мы большею частию друг с другом не сходствовали.
Иван Петрович вел жизнь самую умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда не случалось мне видеть его навеселе (что в краю нашем за неслыханное чудо почесться может); к женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость была в нем истинно девическая.*
Кроме повестей, о которых в письме вашем упоминать изволите, Иван Петрович оставил множество рукописей, которые частию у меня находятся, частию употреблены его ключницею на разные домашние потребы. Таким образом прошлою зимою все окна ее флигеля заклеены были первою частию романа, которого он не кончил. Вышеупомянутые повести были, кажется, первым его опытом. Они, как сказывал Иван Петрович, большею частию справедливы и слышаны им от разных особ.** Однако ж имена в них почти все вымышлены им самим, а названия сел и деревень заимствованы из нашего околодка, отчего и моя деревня где-то упомянута. Сие произошло не от злого какого-либо намерения, но единственно от недостатка воображения.
Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся в горячку, и умер, не смотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как то мозолей, и тому подобного. Он скончался на моих руках на 30-м году от рождения, и похоронен в церкви села Горюхина близ покойных его родителей.
Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волоса русые, нос прямой; лицом был бел и худощав.
Вот, Милостивый Государь мой, всё, что мог я припомнить, касательно образа жизни, занятий, нрава и наружности покойного соседа и приятеля моего. Но в случае, если заблагорассудите сделать из сего моего письма какое-либо употребление, всепокорнейше прошу никак имени моего не упоминать; ибо хотя я весьма уважаю и люблю сочинителей, но в сие звание вступить полагаю излишним и в мои лета неприличным. С истинным моим почтением и проч.
1830 году Ноября 16.
Село Ненарадово
___
* Следует анекдот, коего мы не помещаем, полагая его излишним; впрочем уверяем читателя, что он ничего предосудительного памяти Ивана Петровича Белкина в себе не заключает.
** В самом деле, в рукописи г. Белкина над каждой повестию рукою автора надписано; слышно мною от такой-то особы (чин или звание и заглавные буквы имени и фамилии). Выписываем для любопытных изыскателей: Смотритель рассказан был ему титулярным советником А. Г. Н., Выстрел подполковником И. Л. П., Гробовщик приказчиком Б. В., Мятель и Барышня девицею К. И. Т.
"Любопытна характеристика Гринева, сд#1123; ланная проф. Ключевскимъ: "Среди образовъ XVIII в. не могъ Пушкинъ не отм#1123; тить "недоросля", и отм#1123; тилъ его безпристрастн#1123; е и правдив#1123; е Фонвизина. У посл#1123; дняго Митрофанъ сбивается на каррикатуру, обращается въ комическй анекдотъ. Въ исторической д#1123; йствительности недоросль - не каррикатура и не акекдотъ, a самое простое и вседневное явлене, къ тому же нелишенное довольно почтенныхъ качествъ. Это - самый обыкновенный, нормальный русскй дворянинъ средней руки. Высшее дворянство находило себ#1123; прютъ въ гварди, y которой была своя политическая исторя въ XVIII в., впрочемъ, бол#1123; е шумная, ч#1123; мъ плодотворная. Скромн#1123; е была судьба нашихъ Митрофановъ. Они всегда учились понемногу, - сквозь слезы при Петр#1123; I, - со скукой при Екатерин#1123; II, не д#1123; лали правительствъ, но р#1123; шительно сд#1123; лали нашу военную исторю Х#1140; III в. Это - армейске офицеры, которые протоптали славный путь отъ Кунерсдорфа до Рымника и до Нови. Они, съ русскими солдатами, вынесли на своихъ плечахъ дороге лавры Миниховъ, Румянцевыхъ и Суворовыхъ. Пушкинъ отм#1123; тилъ два вида недоросля, или, точн#1123; е, два момента его истори: одинъ является въ Петр#1123; Андреевич#1123; Гринев#1123;, невольномъ прятел#1123; Пугачева, другой - въ наивномъ беллетрист#1123; и л#1123; тописц#1123; села Горохина - Иван#1123; Петрович#1123; Б#1123; лкин#1123;" (КнтрлЦе+КнтрлВэ).
Дело было не то в Европии, не то в Америции, а возможно, в Индии. Собрались мы
с Берклием и Бором на его Фермий. Сидели икалий. Вот Бор нам и скандил: "Чего
без кислорода сидеть, и так сера на душе. Давай по рубидию скинемся".
Hу, мы все рады - какой технеций! Одно слово - титан.
И тут Берклий нам скандий:"Я-то с Галлий, значит, неодим". А Бор ему: "Раз
неодим, давай два рубидия", - и нам подмарганец. Берклий жмется: "У меня одна
медь астат, аргентум весь кончился..."
Тут я, как самый актиний, у него
иттербий:"Платина, - говорю,- и все тут!" А Берклий: "Что я, гольмий должен с
фермия уходить?"
С большим трудом палладий.
"А хому бежать? - Кричит Берклий. -
Я-то совсем хром..."
Тогда Бор сбериллий рубидий, сунул себе под мышьяк и побежал. А Берклий радон,
как торий. Сидим мы, курий, ждем Бора. Вдруг слышим: "Аурум, аурум!" Я
говорю: "Hикак Бор?"
А Берклий:"Hет, неон". Гадолиний мы, гадолиний, кто бы это
был.
Берклий тем временем в углу с Галлий, рука на таллий, что-то ей про
Франций
залитий, старый плутоний, а она ему на шею висмут. Вдруг слышим опять:"Аурум,
аурум!"
Выходим мы, смотрим - бежит Бор, а за ним соседский кобальт Аргон, и гафний,
гафний на него. Догнал он Бора и как уксус его за мышьяк, где наши рубидии
лежали. Hаш Бор парень железо, не уступает: "Сурьма,- кричит, -свинец, празеодим
проклятый!" А тот знай его тербий. Тут Бор совсем лютеций стал. Руками машет,
орет:"Кто мне рубашку латан будет?"
Смотрим - а наши рубидии уже у кобальта во
ртути. Я к нему:"Арагончик, - говорю, - скажи "гафний", ну скажи!" А он только
сквозь зубы цезий: р-р-р...
И тут Берклий станнум на колени, подполз к Аргону, да как заорет:"Гафний!!!"
Hи и цирконий - Аргон наши рубидии проглотил и бегом с фермий. Мы к
Бору:"Полоний на место наши рулидии", - а он:"Что я вам, родий их, что ли?"
Плюмбум мы на него и ушли. Чтобы мы еще когда натрий соображали - ниникель.
"Любопытна характеристика Гринева, сделанная проф. Ключевскимъ: "Среди образовъ XVIII в. не могъ Пушкинъ не отм#1123; тить "недоросля", и отметилъ его безпристрастнее и правдивее Фонвизина. У последняго Митрофанъ сбивается на каррикатуру, обращается въ комический анекдотъ. Въ исторической действительности недоросль - не каррикатура и не анекдотъ, a самое простое и вседневное явление, къ тому же нелишенное довольно почтенныхъ качествъ. Это - самый обыкновенный, нормальный русский дворянинъ средней руки. Высшее дворянство находило себе приютъ въ гвардии, y которой была своя политическая история въ XVIII в., впрочемъ, более шумная, чемъ плодотворная. Скромнее была судьба нашихъ Митрофановъ. Они всегда учились понемногу, - сквозь слезы при Петре I, - со скукой при Екатерине II, не делали правительствъ, но решительно сделали нашу военную историю Х#1140; III в. Это - армейские офицеры, которые протоптали славный путь отъ Кунерсдорфа до Рымника и до Нови. Они, съ русскими солдатами, вынесли на своихъ плечахъ дорогие лавры Миниховъ, Румянцевыхъ и Суворовыхъ. Пушкинъ отметилъ два вида недоросля, или, точнее, два момента его истори: одинъ является въ Петре Андреевиче Гриневе, невольномъ приятеле Пугачева, другой - въ наивномъ беллетристе и л#1123; тописце села Горохина - Иване Петровиче Белкине".
Проснулся однажды римский композитор Корсаков от какого-то Шумана (как оказалось, Глюк), продрал Глазунова, почесал в Бородине. Потом выпил Чайковского с Бизе, съел Штрауса под Сметаной, закусил Хренниковым с Мясковским, и такое у него в животе Пуччини сделалось! Он понял, что Стравинский. Вскочил, накинул Шуберта и выбежал на Дворжака, чуть на Глинке не поскользнулся. Посереди Дворжака сел на на Могучую Кучку Мусоргского. Бах! Брамс! - навалил Гуно. Запахло Паганини. Римский композитор Корсаков взял Листа с капельками Россини - и Скрябиным по Шопену.
(КнтрлЦе+КнтрлВэ).
Рассчитай меня, Миша. Ночь, как чулок с бедра,
Оседает с высоток, чтобы свернуться гущей
В чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей
Бармену за стойкой, что ей пора,
И, как правило, остающейся до утра.
Её еле хватило на всю чудовищную длину
Этой четверти; жаль, уже не исправить троек.
Каждый день кто-то прилепляет к ее окну
Мир, похожий на старый выцветший полароид
С места взрыва и тот, кто клялся ей, что прикроет,
Оставляет и оставляет ее одну.
Миша, рассчитай ее. Иногда она столько пьёт,
Что перестает ощущать отчаянье или голод,
Слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд,
Звук, с которым срывается в небо голубь,
Гул, с которым садится во Внукове самолёт.
Вещи, для которых все еще нет глаголов.
Мама просит меня возвращаться домой до двух.
Я возвращаюсь после седьмого виски.
В моем внутреннем поезде воздух горяч и сух,
Если есть пункт прибытия путь до него неблизкий,
И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух
С яростного русского на английский.
Там, за баром, укрывшись, спрятав в ладони нос,
Мальчик спит, в драных джинсах, худ, как военнопленный.
В этом городе устаешь и от летних гроз, -
Был бы Бог милосерд заливал бы монтажной пеной.
Рассчитай меня, Миша. Меня и мой постепенный,
Обстоятельный,
предрассветный
хмельной
невроз.
Ctrl C
Питер есть Питер, Москва есть Москва,
и с места им не сойти,
а бабки есть бабки, и их едва
в Питере можно найти.
Но счастья нету ни там, ни там
оно посредине пути.
К. Вулканов
В городе Петербурге, на Васильевском острову,
жила молодая девчонка, любившая ездить в Москву.
А в старой столице, в Сокольниках, другая девчонка жила,
она б за поездку в Питер любому уроду дала
так часто и получалось, какой-нибудь свинский хряк
подкатится к ней на трассе: ты за бабло или как?
А та в ответ: добрый молодец, не надо мне серебра,
свези меня до Петербурга и дери хоть с утра до утра.
Ездила с дальнобоями, с хачами, был даже министр,
все десять часов дороги она ему жамкала низ,
однако елдак министерский в дороге ни разу не встал,
и тогда министр девчонку своей охране отдал.
Но все эти неприятности она забывала на раз,
когда в легкой майке и джинсиках по Невскому вскачь неслась.
Казалось, что счастье вот оно, на набережной Невы,
что сказочный принц там ждет ее. "Мой ангел, откуда вы?"
Она же в ответ, потупившись: "В Сокольниках я живу.
Если в Москву вы приедете, я вам покажу Москву".
И розовыми драконами будет запряжена
колесница огромная, куда с ним сядет она.
В Москву они не поедут, не фиг там делать, в Москве,
а будут они в царстве эльфов друг на друге скакать в траве.
Но раз от разу все чаще понимала она,
что принца она не встретит, что вечером будет пьяна,
и будет пилиться в подъезде с фанатами клуба "Зенит",
а потом ее хачик арбузный в палатке осеменит.
Ну вот. А другая девчонка, хлебом ее не корми,
напротив, рвалась в мегаполис и там тусила с людьми.
Выйдешь на площади Пушкина, в кафе "Пирамида" зайдешь,
на какую-нибудь знаменитость напорешься, хошь ни хошь,
стрельнешь голубыми глазищами, тряхнешь косою льняной
и тут же к тебе подсаживается известный телегерой,
ухаживает красиво, зовет послушать музло
и шепчет, снимая трусики: "Врубись, как тебе свезло".
Что и говорить, везение нужно в жизни всегда,
но слишком много везения это уже беда.
Однажды позвал ее в гости режиссер эстрадных программ,
и она сказала, наверно, я вам все-таки дам,
но при одном условии: пусть в нашу с вами постель
заглянет и Коля Басков такова моя главная цель.
Задумался режиссеришка, носатый старый пострел,
но отказаться от девочки он уж никак не хотел.
Думает, ладно, влуплю ей, потом как бы скроюсь на миг
и в полумраке надену на голову светлый парик,
поставлю сидюк с Карузо, возьму с винищем поднос,
и как бы, заслушавшись песней, ей предложу отсос...
Нет, идея не катит, свяжусь с "Шоу двойников",
может, у них завалялся какой-нибудь Коля Басков.
Басков в том "Шоу" имелся, но лечил он хламидиоз.
Сказали ему: не ломайся, двести бачей за отсос,
тебе ж отсосут, дурында. Да какая разница, кто!
В общем, иди к режиссеру, вот сто, и потом еще сто.
А надо сказать, глупасом двойник этот самый был,
по женским прелестям мясом он никогда не водил,
и когда ему задачу объяснил режиссер,
фальшивый наш Коля Басков подумал: крандец мне, все.
А может, девчонку с собою увлеку я, хреном маня,
мол, в городе Бологое вот-вот концерт у меня?
Дам пожевать ей минуту, а там подсеку как леща,
мозги ей пудря дорогой: ну, типа, ну вот, ну ща!
А в городе Бологое готовился, вправду, концерт,
там звезд эстрады ждали и цыган на десерт.
За мощной сценой на площади толпились копии звезд:
Барыкин и Пол Маккартни, Майкл Джексон, Нагиев и Рост,
и Александр Розенбаум, и Анатолий Днепров.
Один был певец неподдельный, но был он слегка нездоров:
нежный певец Глызин по имени Алексей,
но ему филейные части порвало стадо гусей.
Поэтому Лехе Глызину тоже нашли двойника,
и он на турбазе "Заимка" остался с друзьями бухать.
И наш поддельный Басков на "шахе" в Бологое летел,
пудря мозги девчонке, которую мять не хотел.
Девчонки, не верьте поэтам, девчонки, не верьте певцам!
Поматросит и бросит, или геем окажется сам.
На площади в Бологое в толпу девчонку швырнул
наш лживый поддельный Басков, а сам за сцену нырнул,
и вышел в финале концерта, и спел под фанеру как бог,
и тысячи дев малосольных визжали у его ног.
Салют прогремел за финалом, артистов бухать увезли,
тщетно пыталась девчонка прорваться и сесть в "жигули".
Все певцы глупасы, пусть не жопой, а только в душе.
Не верьте артистам, девчонки, ни по жизни, ни вообще.
А девчонка-москвичка, не встретив в очередной раз
на набережной Невы принца, решила, что принц глупас.
Ну что он никак не едет, ее не возьмет с собой?
Гадкий, гадкий, гадкий! Голубой, голубой!
До города Бологое на плацкарт наскребла
по обтруханным спермой карманам скомканного бабла.
Оттуда -- двумя электричками зайчиком до Москвы,
не буду сосать на трассе, идите все в жопу вы!
Вот станция Бологое, вот зал ожидания,
друг на друга смотрят девчонки, в глазах понимание.
"Тебе куда, подруга?" -- "Мне в Питер". " А мне в Москву.
Хочешь, поедем со мною". "Не, я хочу на Неву.
Короче, будешь на Ваське заходи. Зайдешь?" --
и в этот момент москвичка из сумочки вынула нож.
"Получи, профура, за гребанный Питер ваш,
за гнойных фанатов "Зенита", за принца и Эрмитаж!"
Но питерская мучача резко в сторону прыг,
в руке ее оказалась стальная заточка вмиг.
"Гребанный мегаполис, гнойные москали!
Душу мне обосрали, холодом сердце сожгли.
Пластиковые куклы, тухлая фабрика звезд!
Буду теперь я резать московских козлов и коз!"
Если бы Тарантино хоть раз бы увидел, как
дерутся русские девки у него бы съехал чердак,
хрен бы стал снимать он чмошную сагу "Килл Билл",
на чахлую Уму Турман с прибором бы болт забил.
Но в эту ночь старый Квентин похрапывал в "Красной стреле",
не зная, что есть Бологое такой городок на Земле,
что дежурный сержант Бондаренко запишет в свой протокол:
"Руки, ноги и головы все я отдельно нашел.
Головы были красивые, в них парили члены бомжи".
Ну разве где еще в мире такое бывает, скажи?
А принц на розовой яхте в устье Невы вошел,
но девочку с взглядом Ассоли на набережной не нашел.
Бродили там разные телки с глазами лис и волчиц,
в любом порту встречал он много подобных лиц.
Он был настоящим принцем, светел лицом и богат,
почти как Коля Басков, который парил свой зад
в своем семейном джакузи и смотрел "Дежурную часть",
где расчлененку показывают и криминальную масть,
по голове петербурженки Коля взглядом скользнул
и промолвил: "Такой девчонке я б даже мертвой вдул", --
и оглянулся нервно, не слушает ли жена?
Но жене его было некогда, бабки считала она.
Эт просто... праздник какой-то! Никогда еще Еже не был настолько интересен. Ведь можете же, если постараетесь. Продолжайте, господа, прошу вас, продолжайте!
Но чувствую я, что г. Белкин - это клон. Вот кто-то знакомый-знакомый, известный-известный, но кто?
Так далеко забрались, и до сих пор не зарегистрировались!? Вот те на! А ведь многие действия на сайте, в том числе и удовольствие комментировать чужие дневники, могут себе позволить лишь зарегистрированные пользователи! Вот так вот!
