С тех пор прошло лет сорок, наверное. И вот я сижу, вытаскиваю пчел из варенья и думаю - ну зачем мне их убивать, зачем раздавливать тряпкой, опасаясь, что они могут ужалить, и потом стряхивать их в мусор? Сами помрут. Когда я приезжаю в деревню после зимы, там на каждом подоконнике лежат сухие, скрюченные в полумесяц тельца черно-желтых пчел. Я сметаю их на газету и выношу на улицу. Ветер разносит их по зеленеющему, просыпающемуся после зимы участку. И в этом - в этих умерших, а не убитых пчелах - есть какая-то красота. Мудрость, неизбежность, и правда. В таком прощании с их сухими, красивыми, совершенно целыми мертвыми тельцами и в такой смерти есть достоинство. И нет страха.
Сижу и думаю, что мы - пчелы. Мы рождаемся, взрослеем, отрываемся от улья и от родителей и вылетаем на свежий луг, радуемся, трудимся, мы строим себе гнезда, даже иногда делаем мед. От страха или защищаясь, мы можем больно ужалить, мы ошибаемся и делаем глупости, за которые потом платим. Мы живем так, как жили многие поколения пчел до нас - то есть мы ничему не учимся и не мудреем. Кто-то лезет в варенье, кто-то бьется в стекло, многих вокруг раздавливают салфеткой. И сколько бы бед ни происходило вокруг, нам все кажется, что нас они минуют, что мы похитрее, что это не про нас и уж мы-то точно набрались мудрости от прежних поколений и со всем справимся. Но нас вновь и вновь раздавливают салфеткой и стряхивают в мусор, а окружающие продолжают жить в спокойной уверенности в том, что их-то уж точно примет к себе свежий, зеленеющий весенний сад...
Я не знаю, отчего в моей голове эти аналогии. Конечно, в последние полтора года вокруг намного больше смертей, чем раньше. Но вообще-то мне к этому не привыкать. И мысли о том, что нет ничего дороже качества жизни каждого родившегося человека, для меня не новы.
Сейчас в центре паллиативной помощи более 580 взрослых коек и 30 детских. Это взрослые и детские хосписы и дома сестринского ухода, и еще около 14 000 пациентов на дому. В год с нами соприкасается более 35 000 семей. Вместе с родственниками и близкими это больше 350 000 человек. Представляете - 350 000 пчел... и даже больше... и за каждым, за каждой - своя жизнь. Неповторимая, невероятно дорогая и ценная для кого-то из близких.
Сейчас у нас девушка сидит рядом с умирающей мамой, а дома у нее старенький и тоже болеющий папа. И у нее 1 сентября студенты придут - она в университете преподает. Говорит, будет рассказывать им про хоспис. А вчера умерла девушка 34 лет. В детстве мне казалось, что 34 года - это ого-го! Старуха!! Сейчас мне 47. А рядом с ней, с 34-летней, были мама и папа, и брат, и муж, и ребенок... Она умерла. Ей вчера было 34 года. Ей всегда будет 34. А я сижу и пишу тут про ос. И мне уже 47. Еще в одном филиале у нашей совсем юной еще сотрудницы погибает парень. Она старается работать, спасаясь за сонмом дел и обучением других сотрудников - делает мёд - и одновременно не отходит от него, впитывает, провожает, мудреет. Живет, продолжает жить, но принимает и страшится того будущего, которое открывается теперь перед ней, которое наступает неотвратимо. Она боится своего одинокого будущего без него... А в палате рядом сидит женщина, у которой пару часов назад умерла в этой палате дочь, дома эту женщину ждет муж, лежачий и с деменцией, и внучка, которая жила с ней все время болезни дочери... Теперь внучка переедет к своему папе, а она останется без дочери, без внучки, и с лежачим мужем, который даже не узнает ее, и который никогда не поймет, что его дочь умерла раньше него. А, да! Еще у этой женщины есть вторая дочь, старшая, а у той в свою очередь ребенок с ДЦП. Я сижу, выуживаю из варенья пчел, чтобы они жили дальше, и думаю, как дальше будет жить эта женщина. Сможет ли она еще когда-нибудь радоваться, хохотать, красить ногти...? На днях подходит ко мне очень красивая женщина лет шестидесяти и говорит, что она тут с папой, что папа болеет уже 8 лет, что они столько суетились с этой его болезнью, столько спорили, ругались про то, как правильнее лечиться, столько нервов потратили, и вот сейчас, в хосписе, они наконец-то сели рядом, держатся за руки, напитывают друг друга на всю оставшуюся жизнь... И еще каждый день приходят ко мне смски со спасибо. Спасибо-дедушка-умер, и спасибо-тётя-ушла, и спасибо-что-помогли-обезболить- -сына-а-то-врач-на-сыктывкаре-- отказывался-верить-что-больно.- Я все время слышу на своей работе слова благодарности. Не за смерть. А за жизнь.
И еще пришло вчера письмо про то, что в больницу под Питером ищут опытных волонтеров для того, чтобы ухаживать за тяжело ранеными, которые все в пролежнях, молодые ребята, с такими тяжелыми травмами спины и головы, совсем безнадежные, и родственники от них уже отказались, потому что домой такого не взять, не сдюжить, да и дорого... поэтому приходите читать им вслух, кормить, гулять с ними, просто быть рядом... Сотни молодых пчел... сотни и тысячи пчел каждый день давят друг друга с обеих сторон, и никто из них уже ни меда не произведет никогда, ни детей... И никто их не останавливает и не спрашивает: вы что, зачем это, вы же всё равно умрете и будете лежать каждый на своем подоконнике, скрючившись в полумесяц, зачем же вам туда торопиться... зачем... ? Ведь от того, что мы давим друг друга, мы лишь множим боль и скорбь тысяч пчел, остающихся в улье...
И вот я думаю, а зачем тогда всё? Всё, что мы делаем? Зачем хосписы, зачем вся эта философия про ценность каждого дня, про сейчастье? Зачем беречь каждый день жизни человека, умирающего сегодня в хосписе своей смертью? Зачем знать подробности и детали его жизни, его истории, если мы не знаем ничего о тысячах и тысячах тех жизней, чьи истории остались не прожитыми? Тех, кто раздавлен, кого стряхнули с салфетки в мусор... Какой смысл сегодня в моей работе? В работе почти 3 000 сотрудников московских хосписов и десятков тысяч сотрудников хосписов по всей стране? Какая жизнь ценнее - долгая, закончившаяся в хосписе по воле божьей, или та, что внезапно была оборвана человеком? Какая смерть страшнее - на хосписной койке, в немощи и с морфином или рукотворная? Можно ли заниматься качеством и значимостью человеческой смерти, если утеряна ценность человеческой жизни? Если нас, как пчел, можно раздавливать и стряхивать в мусор, значит наша долгая жизнь, похожая на жизни миллионов таких же ос и насыщенная такими же, как у них историями, но при этом, единственная и ни на что непохожая для каждого из тех, кому мы дороги, значит вот эта изумительная и ошеломляющая наша жизнь никому не нужна... Нас же тысячи, нас тысячи в тысячах ульев, и все наши истории более или менее похожи одна на другую. Мы все одинаковы... Тогда зачем нас беречь... всю оставшуюся жизнь..?
И тут я узнаю, что умерла Эльмира Шамильевна Каражаева. Элечка, как называла ее мама. И все встает на место. И смысл моей работы, и каждая рассказанная человеческая история - все становится ясно. Жизнь важна, когда о ней помнят. Истории важны тем, кто остается. И вспоминаю слова Джона Дона: "Ибо нет человека, который был бы как остров, сам по себе. И каждый человек есть часть материка, часть суши; и если волной снесёт в море утёс, то меньше станет Европа... И смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством. А потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе". (С)
