Глава 10. Передовая и тыл??. 0?. 1983 (правка)
Декабрь 1941
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Лютая зима. Повозочный. Ординарец. Ножичек. Мертвые. Обоз.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Ванька-ротный
Видно судьбе было угодно, чтобы из многих тысяч павших, в живых остались редкие одиночки. Они сохранились для памяти об этой кошмарной и тяжёлой войне.
Мы несли большие потери и тут же получали новое пополнение. Каждую неделю в роте появлялись новые лица. Разве в таком потоке людей запомнишь их фамилии? Своих солдат часто в лицо не знаешь!
Среди вновь прибывающих красноармейцев были в основном деревенские жители. Попадались среди них и городские служащие, самые мелкие чины.
Эй, старшина! Позови того учителя и счетовода! Скажи им, пусть снова составят списки на последнюю партию прибывших! Звонили из штаба, там ротные списки потеряли!
Военному делу прибывающие красноармейцы не были обучены. Солдатские навыки им приходилось приобретать в ходе боёв. К линии фронта их вели и торопили. Им нужно было попасть на передовую ночью, к раздаче пищи. И как только они в темноте, гремя котелками, появлялись в роте, то нередко под вой и грохот снарядов начиналось их шествие обратно в тыл. Не успев хлебнуть из общего котла солдатской подсоленной похлёбки, не оглядевшись кругом где тут война, они обмотанные бинтами ковыляли в обратную сторону. До сан роты доходили не все. Одни тут же на передовой или в пути падали замертво. Другие, получив ранения, были довольны, что в первый же день на фронте отделались от войны.
Обычно во время боёв состав стрелковой роты не превышал полсотни. Но и этого количества солдат хватало только на несколько дней. Для нас, окопников, война велась не по правилам и не по совести. Противник, вооружённый до зубов имел всё, а мы ничего. Это была не война, а побоище. Но мы лезли вперёд. Немец не выдерживал нашего тупого упорства. Он бросал деревни (заканчивались боеприпасы) и бежал на новые рубежи. Каждый шаг вперёд, каждый вершок земли стоил нам, окопникам, многих жизней.
Одни воевали, а другие те, кто был в тылу, тоже считали себя вояками. Был такой солдат Ефим Кошельков (имя и фамилия вымышлены). Служил он повозочным в полковом обозе. Ему иногда в часы затишья поручали подвезти нашего ротного старшину с продуктами и едой. Ефим любитель поговорить о войне. Он де же был уверен, что воевал против немцев. Мне тоже иногда приходилось возвращаться с ним в роту и слушать его рассказы о жизни, о превратностях судьбы и что вот он, как попал на фронт, так и не вылезает с передовой. Такой уж он был говорливый.
Взгляните ему в след, когда он, не доехав до роты, возвращается с опушки леса в тылы полка. Как он остервенело и неистово нахлёстывает свою лошадёнку по тощим бокам и как она размашисто бросает ногами под уклон, приседая на ухабах. Понимает скотина!... Что на опушке леса торчать Ефиму долго нельзя. А до самой передовой, от опушки леса, ещё метров триста. Так, что в самом пекле он, можно сказать, никогда не бывал.
Здесь в лесной тиши, в тылах полка, в затерянной между снегов деревушке, в натопленных избах идёт своя философия и фронтовая жизнь. Здесь своя суета, солдатская не лёгкая служба и невзгоды. Но зато, никакой тебе стрельбы и стужи. Слышно, правда, как ухают тяжёлые разрывы, где-то там впереди, на передовой. Каждый отдельный удар выворачивает душу, заставляет приседать, наводит смертельную тоску и нагоняет страх. А страх, это когда у тебя на душе боязливо. А вдруг он сорвётся и сюда долетит! Шарахнет по деревне!
На передовой стужа, за рукава хватаешься, ветер свистит. Здесь в тылах полегче. Здесь всегда можно улучить момент и прошмыгнуть в избу, приложиться спиной к тёплой печке, сварить припрятанной на такой случай картошки, вскипятить в котелке воды и бросить в него экономно щепоть настоящей заварки.
Правда, выпадали иногда и ясные дни. В небе, урча, появлялись немецкие самолёты. Полетают, погудят, сбросят одну-другую бомбу, попадут в коновязь. Жалко конечно лошадей, но не без пользы. Пока начальство очнётся, свежая конина для солдатиков из тыловой братии очень даже сгодится. До хорошей бомбёжки так ни разу и не дошло. Немцы зимой редко летали. Больше в одиночку. Порыскает, покружит и улетит.
Ванька-ротный
Здесь в толчее тыловой жизни с харчами тоже не разбежишься. Часто и по долгу приходилось копаться в мёрзлой земле, пока бог не натолкнет, и где-нибудь в огороде не натолкнешься, под снегом, на яму с гуртом спрятанной картошки.
В стрелковой роте другое дело. Возьмёт рота деревню, а тут приказ из штаба полка: "Немедленно догонять немцев!". А там впереди голое поле, снежные бугры и обстрелы день и ночь.
Здесь в тылу на счет этого спокойно. Обойдёшь огороды разок, другой, потыкаешь шомполом прихваченную холодом землю. Выпадет счастье нащупать перекрытие из досок, считай можно ремень ослабить на три дырки. Если проявить еще нюх и умение, то в картофельной яме можно найти и чего-нибудь из съестного, завёрнутый в тряпицу ошмёток старого сала или оковалок свиной солонины.
Иногда очередной промах наводил на другое полезное место. Нащупаешь заострённым шомполом деревянный настил, попадёшь на ворох женского тряпья, а это считай самая надёжная валюта. Тряпки всегда можно у баб обменять на сало. Заскочишь на ту часть деревни, где проживает полковое начальство. Как бы по делу! А сам ширь к молодухе. Так, мол, и так! Мы тоже не лыком шитые! Мы тоже бьёмся как рыба об лёд! Давай, мол, за каждую тряпку сала полфунта.
В голове у повозочного ютились разные мысли. И все они по его рассказам крутились вокруг съестного и собственного живота.
Он не только умел править вожжами и действовать умело кнутом, он постоянно был занят делом, добывал себе витамины и калории. Правда, он не знал что это такое. Он слышал про них от обозного старшины. Он даже спросил однажды старшину, что есть, что. "Сало и водка это калории! А витамины, это когда к молодой бабе зайдёшь! Вот так Ефим! Витамины у тебя будут опосля войны! Ты щас на калории налягай!". Нет, думал Ефим. Старшина на счет витаминов и баб не правильно толкует. Ребята говорили, что в съестном они есть.
Где, как урвать? Организму нужно питание! Подсунь сейчас обозному старшине трофейную безделушку, какой ни будь портсигар или немецкую зажигалку, и будешь иметь в течении некоторого времени полуторную порцию варева из общего солдатского котла. И не нужно будет тебе, как бездомной собаке, бегать по сугробам и искать в ямах мёрзлую картошку.
Повозочный, очень и давно мечтал добыть себе ручные немецкие часы с блестящим браслетом. Он много и часто ездил с обозом и всегда внимательно смотрел по сторонам. Зрение у него было острое. Видел он далеко и насквозь. Он издали различал, где запорошенные снегом лежали наши, а где из под снега торчала рука немецкого солдата.
Вот бы наткнуться на немца, а его еще никто не обшарил. Подходишь ближе и видишь, рука его из-под снега торчит, а на ней, на руке, ручные часы. И будьте любезны...
Погреешь их в шершавой ладони, покрутишь головку, осторожно толкнёшь, приложишь к уху, а они глядь и пошли. Приятно и сладостно вдруг станет на душе. Ты обладатель такого богатства. Часы это вещь! Из сотни один и тот не имеет!
Никого не убивал, греха на душе не имею, ни кому зла и подлости не делал, и чувствуешь себя настоящим человеком. С виду ты обозник, солдат, а ходишь с сознанием своего достоинства, при ручных часах.
Отойдёшь в сторонку, чтобы обозники не глазели, а то ведь, чего доброго, завистники найдутся, тайно следить будут, ночью во сне возьмут и снимут. От шустрой тыловой братии всего можно ожидать.
Чавой-то у тебя Ефим рука забинтована?
Чай на фронте. Кажись, ранение получил?
Да, нет, так! Чирей вскочил!
Ну и ну! Видать, ты у нас болезненный! Надо старшине доложить!
Больным в нашей колонне вовсе не положено быть!
Вот еще дурак прицепился!
Отойдёшь подальше, размотаешь повязку на руке, глянешь на "чирей", а он весь блестит и чикает. Секундная стрелка весело кружит по цифрам. Блеснёт циферблат в сумерках ночи, приложишь его рукой к уху и вся внутренняя игра гораздо слышней. Тикают чуть быстрее собственного сердца.
Вспомнил он одну памятную ночь. Тогда они с полковым обозом возили на станцию раненых. Разгрузили они раненых в санитарный поезд. Ефим шел спокойно мимо вагонов-теплушек и вдруг слышит визгливый голос чужого солдата.
Продаю! Тёпленькие!
Продаю! Тёпленькие!
В горле у Ефима от этих слов что-то натянулось, в животе заурчало и ему жутко захотелось пирогов. Лежали у него в кармане гимнастёрки несколько сторублёвок. Голод и запах пирогов он почувствовал сразу. Неужели тёпленькие! Наверно с капустой! А с чем же ещё быть! мелькнуло в голове. Вот жизнь солдатская наелся и продает! Повозочный весь напрягся и быстро, перебирая ногами, двинулся догонять солдата. Тот шел в развалку, не торопясь. Ефим подобрался к нему совсем вплотную, повёл носом у рукава и захватил воздух ноздрёй. Он хотел уловить запах тёплого теста и пареной капусты. Потом он вытянул шею, обнюхал солдата и потянул его за рукав. Тот остановился.
Почём пироги?
Какие пироги?
Как какие? Тёпленькие! Сам говоришь!
Тёпленькие! Это ручные часы, а не пироги. Деревня!
А почему же тогда тёпленькие?
А потому, что только щас с немца снял! Ясно? и солдат показал ручные немецкие часы с браслетом и блестящим циферблатом.
Ну, чего мнёшься? Бери или отваливай!
Повозочный осёкся. В голове у него замутило, в животе громко заурчало, губы, готовые вытянуться в трубочку и попробовать мягкого пирога, повисли в воздухе. Он проглотил, пустую слюну и тяжело вздохнул.
Вагоны в этот момент залязгали, дёрнулись и задрожали. Эшелон, повизгивая на разные голоса, медленно покатил по рельсам. Солдат с часами вскочил на подножку, проплыл перед глазами Ефима и крикнул ему:
Эй, деревня! Покедыва, прощай!
Всё это до мельчайших подробностей вспомнил он потом, когда вернулся в полк и мысль о ручных часах с тех пор запала ему в голову.
Сейчас Ефим лежал на полу в тёмном углу заплёванной и прокуренной избы, поджав под себя ноги. Пойдет, кто мимо, наступит нарочно на ноги, такой здесь был тыловой народ и это, называются друзья, приятели! Руки он сложил на животе калачиком, так они быстрее согреются, хотелось побыстрее уснуть. А мысли о еде и ручных часах заставляли его, какое то время ворочаться.
Но вот сон сам навалился на него. Ему приснилась родная изба, русская печь с петухами, аляписто расписанная пришлым художником. Такие же белые и холодные клубы пара врывались по полу в открытую дверь, когда кто-то снаружи входил.
На затылке, из-под шапки повозочного, сдвинутой на глаза, выбивались не мытые, как войлок, волосы. Шапку он по долгу не снимал. Теперь не надо было садиться за стол, снимать шапку и креститься на икону. Теперь под шапкой водились ползучие вши, грызли загривок, и он не вычесывал их, как прежде, частым гребнем. Они водились и в мирное время. На мыло тогда не хватало. Деревня матушка! В избах было и смрадно, и тесно.
Немецкие трофейные расчёски попадались красивые, он были редкие и для вычёсывания вшей не годились. Мыло в мирное время было не по карману, частый гребень имела каждая семья. Во сне он видел как раз такую картину. Одна баба распустив длинные волосы сгибалась в коленях у другой, а та сверху орудуя частым гребнем, вычёсывала вшей, давила их ногтем на скамье и стряхивала на пол. Проснувшись, он подумал, к чему такой сон? Бабы и вши?
В полузабытье он глубоко зевнул, поскрёб ногтями загривок и снова заснул. Вши, они, особенно свирепствуют, когда приходишь в избу со стужи и с мороза. Придёшь, ткнёшься между лежащих солдат, и вши начинают тебя обгрызать по порядку.
А в это время на передовой, где в снегу, на бугре, под деревней лежала стрелковая рота, стояла морозная, тёмная ночь. Ветер и мелкий колючий снег шуршал в не подвижно застывших солдатских шинелях. Думать не было сил, не то чтобы двигаться или шевелиться. Тридцати градусный мороз резал и жёг позвоночник. Лежишь и чувствуешь, как в жилах медленно застывает живая кровь. Глазные яблоки вдавлены во впадины черепа. Шевельнуть глазами больно, малейшее движение ими, вызывает нестерпимую боль и резь. Лёгкие вовсе не дышат, а так верхушками хватают морозный воздух, белая изморозь при выдохе вырывается из ноздрей. И только сердце чуть слышно постукивает где-то внутри, то ли в висках, то ли в затылке. Руки, лицо и ноги совсем одеревенели, скрюченные и согнутые пальцы совсем не ощущают холода. Тело солдата чуть вздрагивает и тут же опять входит в сонное состояние. Нет сил, нет желания делать лишние движения. Сон, сам по себе надвигается неотвратимо. Он как удушливый газ, как наркоз, давит на сознание и его не стряхнуть и не скинуть. Близкий удар снаряда не выводит солдат из оцепенения. У солдата нет больше сил, бороться даже за жизнь.
А, где же ротный? А, где же ему быть, ротный на передке вместе с солдатами лежит. Ему нужно ещё следить и смотреть за всем.
Если разрывом снаряда тебя подбросило, ты на секунду откроешь глаза и поглядишь, не оторвало ли тебе ногу или руку. Ни рук, ни ног давно уже не чувствуешь, нужно взглянуть, целы ли они. А когда с рёвом и скрежетом снаряды проносятся над головой, то все лежат и ухом не шевелят. Такова на войне жизнь солдата и офицера стрелковой роты.
После обстрела лежишь, смотришь вдоль линии обороны роты и думаешь, сколько осталось в роте живых? Спят они? Или уже мёртвые? Смотришь и ни как не разберёшь! Гулом и грохотом солдата не проймёшь! Нужно, чтобы его в снегу перевернуло.
Некоторые на снегу засыпают совсем. Тихо и мирно уходят они из жизни. Снятся им светлые и душевные сны, родные края. К вечеру свет гаснет в избе. Ложатся спать пораньше, чтобы встать на рассвете. Светлые картины постепенно ускользают во сне, на них падает тень и наплывает вечная темнота.
Живого солдата может поднять на ноги не пролетевший снаряд, а звук пустого котелка и бряцанье ложки. Полуживой, замёрзший он сразу стряхнёт с себя сон, поднимется на ноги с мыслью, что его уже обошли. Не успев открыть застывшие веки, он через узкую щель ресниц оглядывается кругом. В каком месте старшина наливает похлёбку и далеко ли до него ему идти?
Не все сразу попрутся в низину, где старшина разложил свои мешки. Старшина похлёбку раздаёт по отделениям. Теперь, пока до твоего отделения ещё очередь не дошла, привычным движением руки вываливаешь котелок из мешка и шаришь за голенищем цела и на месте ли ложка.
Перед самым рассветом, когда под стук котелков, стрелковая рота начинает шевелиться, несколько скорченных серых шинелей остаются лежать неподвижно в снегу. Кто они? Как их фамилия? Узнавать у солдат бесполезно. Сейчас самый ответственный для солдата момент. Голова у него занята одной главной мыслью, наполнить котелок и получить хлеб и махорку. Фамилию дружка в такой момент в памяти некогда ворошить.
Нашему сержанту присвоили звание старшины. Теперь старшина отсчитывает по котелкам и отмечает по списку, ставит крестики, кто не получил харчи. Заснувших в снегу, считали, как убитых в бою за Родину.
Но были в роте случаи, когда заснувшие и отмеченные старшиной, вдруг просыпались. Никто тебя толкать и будить не будет. На кой мёртвому говорить:
Давай вставай! Старшина пришёл!
Ходить зря по передовой никому не охота. Нужно вдоль линии снежных ячеек идти, а тут немец режет из пулемёта. Старшина пошлёт проверить. Посланные бойцы до убитого добираются ползком. Перевернут его, посмотрят ему в лицо, а он мёртвый и на лице ехидная улыбка. Этот убитый. У замёрзшего бойца на лице обычно полный покой.
Мне самому приходилось ходить от края, до края по передовой. Солдаты знали, что ночью ротный не раз по окопам пройдёт. Я смотрел на мертвых, у них на лице не было страданий и мук, у них всё теперь было позади. Муки и страдания остались на долю тех, кто живым торчать в снегу остался.
И вот, что обидно. Страдает и переживает человек, а потом погибает. Разве это жизнь, когда судьба даёт тебе перед смертью месяц, другой нечеловеческих страданий.
Убитому не нужно кланяться пулям, припадать животом к земле, вздрагивать и замирать от разрывов снарядов, ждать, среди пролетающих мимо, именно своего снаряда. Сколько их с рёвом и грохотом пронеслось мимо тебя?
Глухой выстрел из ствола орудия и вот он летит в твоём направлении. В такой момент не успеешь глазом моргнуть, а он уже здесь над тобой навис.
Свежий, не опытный человек не сразу и не быстро привыкает к снарядам и смертельной опасности. Потом, гораздо позже, он начинает различать малейшие шорохи приближения собственной смерти.
Пули, снаряды и мины редко летают в одиночку. Они срываются вереницей и бьют по мозгам без разбора.
Ночью, когда немцы спят, стрельба затихает, а с рассветом залпы орудий следуют один за другим. Земля дрожит как в лихорадке. В воздухе стоит удушливый запах немецкой взрывчатки, над передовой поднимается облако снежной пыли и пороховой гари, сыплются куски мёрзлой земли, а над затылком со свистом пролетают осколки. Мёрзлые куски с глухим вздохом падают на землю.
Выстрел удар! Ещё выстрел ещё удар! При каждом ударе человеческое тело мгновенно сжимается. А если снаряды к земле несутся неуловимой лавиной, то тело человека начинает дёргаться в конвульсиях, как у припадочного. Удары чередуются с такой частотой и силой, что разум не в состоянии улавливать промежутки между разрывами. Всё гудит и летит вокруг, превращаясь в общее месиво.
Некоторые из солдат не выдерживают обстрела, и пытаются перебежать в другую свежую воронку. На солдат по-разному действуют залпы и обстрелы. Одни терпеливо лежат и ждут, другие начинают метаться. Иной впадает в уныние и по-детски плачет. Некоторые теряют память, другие зрение и слух.
Как твоя фамилия? спрашивает старшина при раздаче пищи.
Чья? Моя?
Ну, а чья же ещё?
Моя? Не знаю! вон у сержанта спроси!
Но этого ничего не знали наши "боевые" командиры (и знать не желали). Они сидели в тылу, рисовали красным карандашом кружочки и стелы, наносили на бумаге удары по врагу. Им нужна была деревня, а рота застряла в снегу.
Слушай комбат! кто там у тебя командиром роты? Безынициативный совсем! Пятые сутки лежит под деревней! Из штаба дивизии мне все уши прозвонили!
Мне приходилось видеть своих солдат не только в полной апатии, но и встречать с их стороны недовольство и решительный отпор, когда я пытался в очередной раз снова поднять их в атаку.
Ты что лейтенант? Разве не видишь? Головы поднять нельзя! Мало ли чего от тебя требуют! Пусть сами сначала попробуют сунуться вперёд, а мы на них посмотрим! А то, давеча старшина рассказывал, сами сидят по избам с бабами, а с нас по телефону требуют!
Начальникам нужно было, чтобы мы взяли деревню. Они по телефону требовали, угрожали мне расправой, крыли трёхэтажной матерщиной. А когда я являлся с докладом, снисходительно улыбались. Штабные, те иронично удивлялись. И не стеснялись прямо в глаза спросить: Ты ещё жив? А мы думали, что тебя убило! И деревню не взяли! Ты смотри, он даже не ранен!
Я смотрел на них, молчал и курил. Я один, а их здесь много! В батальоне осталась одна недобитая рота, а здесь, в тылах полка, их сотни! Как ничтожны и жалки мы были тогда. Невидимая стена разделяла фронт на два лагеря. Они сидели в тылу за этой стеной, за солдатскими спинами, а мы ценой своей жизни и крови добывали им деревни. Чем тупей и трусливей были они, тем настойчивей и свирепей, гнали они нас вперёд. Мы были жертвой их промахов, неумения и неразберихи. Молодые лейтенанты не могли в одиночку постоять за себя. Позади, против нас "насмерть" стояла братия, целая армия тыловиков и мы все это должны были терпеть.
На войне, каждому своё! И все эти прифронтовые "фронтовики" и "окопники", должны тихонько сидеть в щели, гадить в галифе и помалкивать в тряпочку, о том, что они воевали и видели войну, чтобы ненароком не испачкаться в собственном дерьме.
После очередного массированного обстрела по переднему краю, в роте снова появились убитые и раненные. Я, конечно, покрикивал на своих солдат, поднимая их в очередную атаку, они шевелились, вставали, посматривая в мою сторону, но после десятка шагов вперёд, очередной залп всех возвращал на место.
Я служил службу погонялы своих солдат на верную смерть. В этом я признаюсь, беру на себя вину, каюсь, на мне лежит этот тяжкий грех.
А начальники мои перед солдатами остались не виноватыми (эти прифронтовые "фронтовики" и "окопники" считают себя героями). Они на солдат не кричали, в атаку их не поднимали и не гнали, трибуналом не пугали, у них были для этого командиры рот Ваньки ротные!
Вот так! Если новый залп не добивал раненых, то всё равно во время обстрела перевязывать их никто не будет, сам в это время управляйся. Такое не писаное правило у солдат на войне.
Когда по роте бьют снаряды, нужно глядеть и удержать на месте живых, чтобы не сбежали. Один, два могут струсить и побежать с поля боя. За ними смотри, да смотри! Посеять в роте панику большого труда не стоит. С меня потом спросят, если поймают кого в лесу. Нас, ротных, держали под страхом расправы. Мы своей волей и присутствием держали солдат под огнём.
За один, два дня при хорошем обстреле от роты в полсотни человек, остаётся совсем не много. Старшина в этих случаях по продуктам имел резерв. Получил и принёс на полсотни, а в роте осталось два десятка стрелков. Не пойдёт же он сдавать продукты обратно.
Пользуйся братцы! Набивай животы! Помянем товарищей отдавших жизнь на поле боя! Подставляй котелки! он разливал водку железной меркой, солдатское хлёбово шло в котелки без нормы, это не ценный продукт. Старшина был прижимистый и расчетливый парень.
Сегодня по полному котелку! Давай налетай!
Старшина кидал солдатам буханки мёрзлого хлеба, сыпал горсти махорки и осмотрительно зажимал спиртное. Мало ли что? Ещё потребуют назад! За спиртным начальство строго следит! Он раздал всё, что полагалось солдатам, уложил вещи в сани, взял бидончик, который держал между ног и велел солдатам грузить в повозку раненых. А сам, не спеша, отправился на передок доложиться командиру роты.
Здравия желаем, товарищ лейтенант!
А старшина! Добро пожаловать! Ну, как всех накормил?
Всех, товарищ лейтенант! Он знал, что я беру котелок всегда последним, когда вся рота поест.
Выпейте водочки, товарищ лейтенант!
Я вам на закуску оттаянного хлебца приготовил.
Вот возьмите кусочек! и он из-за пазухи вытаскивал чёрный хлеб, завёрнутый в тряпицу.
Вы послушайте, что давеча произошло.
В полку кто-то пустил слух, что немцы после обстрела окружили нашу роту, и фронт на этом участке оказался открыт. Я получил продукты, смотрю, кладовщик заметался, забегал. Тыловые бегают, грузят мешки. Я получил всё, сижу и смотрю. Видно начальство дало команду эвакуироваться. У меня в санях особого груза нет. В случае чего, я быстрее всех удеру. Я уж думаю ехать, не ехать с продуктами на передовую. Тыловики на дорогу и через полчаса их в деревне нет. Смотрю, с передовой наш солдат топает, у него рука перевязана. Я сразу к нему. Так, мол, и так!
Как там немцы?
И что на передовой?
Где наш лейтенант?
А где ему быть? Поди, сам знаешь! В роте на передке с солдатами лежит!
Велел найти тебя и передать, что в роте есть тяжёлые раненые.
Велел на лошади ехать!
Ну и дела! Я налил ему положенную норму водки, накормил его, а сам сюда.
А сан рота тоже уехала? Куда теперь раненых повезёшь? спросил я.
К рассвету разберутся, назад приедут!
Вчера говорили, придёт пополнение. Маршевая рота на подходе идёт.
Это не плохо! заметил я.
Старшина вернулся к своим саням, тронул поводья, и не торопясь, зашагал рядом с ними. Я лежал в воронке и смотрел на равнину, где рота занимала небольшой участок земли.
И что странно! подумал я.
Отойди мы сейчас с этого голого бугра на опушку леса, немцы и не подумают занять его. Снежное поле для позиций немецкой пехоты не годится. Они держали нас под сильным огнём, потому, что мы перед ними близко торчали. А нам приказано "ни шага назад". Такова воля командира полка, таков боевой приказ нашей роте.
Вы думаете, что после недели непрерывного обстрела, уцелевшие остатки роты отведут на отдых в лес? Напрасно вы так думаете. Меня по этому поводу разбирает смех. Сколько бы мы с ротой не торчали в снегу под деревней, сколько бы в роте не осталось солдат, нас на фронте считали боевой единицей и с меня, с командира роты, спрашивали, как положено за роту. На войне действовал железный закон. Мы, окопники вели войну и как говорят стояли на смерть (и проявляли массовый героизм).
Не думайте, что я что-либо сгущаю, мне иногда от обиды просто хочется всех подальше послать. Как они только выжили, сидя у нас за спиной! О чем говорить! Тоже мне однополчане! Однополчане были они (прифронтовые "фронтовики" и "окопники"). А мы были тем мусором, цена жизни которого, была мала и ничтожна.
К вечеру немцы обычно прекращали огонь. Они расходились по избам, заправлялись едой и ложились спать. Только часовые посматривали в нашу сторону, освещая нейтральную полосу ракетами. Дежурный пулемёт иногда пустит очередь трассирующих в нашу сторону. А вообще ночью слышно как шуршит колючий ветер и кружится мелкий снег.
За одну такую тихую и снежную ночь всё мёртвое, истерзанное исчезало под белым налётом. Кто не поднялся, не встал и не явился к старшине с котелком, тот навечно остался лежать слегка припорошенный мелким колючим снегом.
Командиры рот похоронами не занимались. Зимой, на передовой этого и не сделаешь. Их дело было держать рубежи и ходить с ротой в атаку.
Ванька-ротный
Убитых учитывал старшина. А братские могилы должны были рыть полковые людишки. Я не заставлял своих солдат долбить мёрзлую землю и рыть для убитых могилы. Они для себя, для живых, не рыли окопы, а лежали в открытых снежных воронках.
Повозочный хотел протянуть занемевшие ноги. Во сне, он сделал несколько торопливых движений, пытался ногами нащупать свободное место, но ему это сразу не удалось. Обоз вернулся в деревню и в избу после паники, набилось много народа.
Здесь ютилась братия самого низкого сословия. На грязном замызганном полу лежали вповалку повозочные и солдаты. Чины повыше и офицеры тылов занимали отдельные избы. Солдат и повозочных туда не пускали. Уж очень плохо и мерзко от них пахло. Солдаты Фюрера, приходя на постой, по крайней мере, на пол бросят соломы. А наши привычны, они вот так и год могут пролежать на грязном заплёванном полу. Главное разве в том, где лежать? Главное в том, кто кого пересилит! Солому начальство слать запретило. Курят и плюют прямо лежа в углу. Тут и пожар может, случится. Солдатам что! Им говори, не говори! Бросят горящий окурок, сожгут всю деревню. Вот и запретили слать в солдатские избы солому. Лежат солдаты на грязном полу и пускают дух.
Куды те ты мне в харю вонь свою направил?
А он тебе нарочно со звуком пустит струю, а на словах добавит:
Нюхай друг русский дух! Выйдет весь, ещё есть!
Вчера ездил повозочный к артиллеристам, возил им сено для лошадей. Стоят они в лесу у дороги. До настоящей передовой еще километра три. Никто не хочет лезть в окопы к пехоте. Посмотрел Ефим, как живут артиллеристы. У них в стороне от огневой, стоит походная палатка с железной печкой. Рядом куча наколотых дров, топи хоть всю ночь, жарь целый день. Делать им нечего вот они и преют. Все своё барахло они возят за собой на конной тяте. Батарея небольшая, всего два орудия и ящик снарядов на две огневых. Вот и вся позиция полковой артиллерии. В палатке свободно, пахнет хвоей, никакой толкотни. У каждого для отдыха определённое место.
Был у повозочного дружок. Шли они вместе на фронт в одной маршевой роте. Дружка отправили стрелком на передовую, а Ефим остался в полку при лошадях. Повстречал раз дружка своего Ефим в сан роте. У дружка на шее чирей от холода вскочил. Сделали наклейку и отправили обратно. С такими вещами от передовой не освобождают. Это не рана, полученная в бою. Поговорив с ним о том, о сём, дружок вдруг заторопился, он должен был со старшиной вернуться обратно. Разговор о передовой не вышел, не получился. Из разговора Ефим не мог себе представить, что такой стрелковая рота. И никто из здешних, даже их свирепого вида обозный старшина не мог сказать о передовой ничего путного.
Повозочный лёжа в углу избы, поворочался, поскрёб ногтями за пазухой, не открывая глаз. Открывать глаза без всякой надобности последнее дело. Вот когда повар загремит у котла, тут не зевай, предлагай ему свои услуги. Ноги сами спружинят, каждый мускул, настороже. Локти поднимут, ноги вынесут. Выскочишь из избы наружу, хватишь полной грудью морозного воздуха и мурашки побегут по спине. Тут раздумывать некогда. Сразу с услугами к повару. Натаскаю водицы? Напилю и наколю дровишек! В топке под котлом огонь разведу.
Ещё заря не займется, а у тёбя всё готово. Притулишься спиной к тёплому котлу, затянешься козьей ножкой и на душе станет тоже тепло. Теперь только ждать. А ждать уже не долго. Время быстро бежит.
Смотришь, мимо снуют такие же шершавые и потёртые, а ты спокойно стоишь, ты при солидном и сытом деле. Слышится глубокое дыхание и фырканье лошадей. Деревенские розвальни поодаль стоят, задрав вверх оглобли. Сегодня, когда рассветёт, он вместе с другими повозочными поедет обозом в сторону армейских тылов. Туда они повезут раненых, а на образном пути возьмут амуницию и винтовки для нового пополнения.
Сейчас нужно достать котелок и к повару подкатиться, чтобы пока нет никого, плеснул двойную порцию, да погуще. Всю работу, которую повозочный спроворил, должен был сделать на кухне сам повар. Он знал, что заработанное за поваром не пропадет.
Но куда именно потянется обоз, сколько времени ему придется торчать в санях на холоде и месить ногами снег по зимней дороге? Этого он не знал. Сколько раз придётся переваливать сани через сугробы и заносы, которые теперь ветром намело поперёк дороги, понукая и нахлёстывая свою лошадёнку.
Старшина, их обозный начальник, выйдет на крыльцо, сделает передых и рявкнет басом. Попробуй, не успей лошадь в сани запрячь. Попробуй, промедли или сделай промашку, оборвётся сбруя, уволокут ночью вожжи. За это можешь к вечеру на передовую угодить. Хоть и нужно заразнее знать, что там и как там, но никто из повозочной братии почему-то не рвался туда, а совсем наоборот. Да и был Ефим человек робкий, больше мог угодить, чем показывать свой характер. "Лучше прикинуться дурачком, чем трупом валяться на снегу", слышал он разговор своих товарищей.
Теперь с обозом путь их будет не легкий. Но зато на обратном пути старшина завернет в деревеньку, куда- нибудь в сторону, где живут одни бабы, дети, да старики, где нет постояльцев солдат и не живут всякие штабные начальники.
Достанется им большая зажиточная изба и сердобольная хозяйка. А уж разжалобить её на чугун картошки, это они мастера. Дело обычное. Глянь и перепадёт им чугун человек на десять. Считай, каждому по горсти горячей картошки в мундирах.
Зашуршит большой, тяжелый чугун корявым дном по исподу печки, подхватишь его рогатым ухватом и быстро на стол. А тут уж не надо сидеть и глотать пустую слюну.
Достанешь из штанины тряпицу с солью, возьмешь пальцами малую щепоть, посолишь облупленный горячий комок и обжигая губы, вдыхая жгучий пар, нажмёшь на него зубами. Дуешь на него, а он как огонь рот обжигает.
Старшина конечно в красном углу, он держит железную кружку, налитую самогонкой. Крякнет для порядку, понюхает корку хлеба и опрокинет всё разом, у него горло широкое. Сунет себе под нос ломоть ржаного хлеба и завертит головой.
В обозе двенадцать подвод. У всех двенадцати за голенищами кнуты и ложки. Сидят за столом, как апостолы, с двух сторон от старшины. А старшина, как Иисус, выкатив грудь, смотрит серьёзно на своих подчинённых. У себя, в полковых тылах, обычно во время еды никто не снимал с головы шапки ушанки. Здесь за столом под святыми иконами, совсем другое дело. Тут и хозяйка может осудить и сказать, что нехристи.
Солдаты за столом сидят по-христиански. Шапку на лавку и придавил её собой. Некоторые суют её за пазуху. Как там не вышло, что не случись, а шапка при тебе, на улице ведь зима.
Старшина закусывает, а сам строго поглядывает на подчинённых. Строгость, она всегда солдату нужна! Отведут солдаты душу горячей картошкой, а там глядишь, и самовар появится на столе.
Сани и сбруя на лошади были проверены. Повозочный в ожидании команды Трогай! прохаживался вдоль своих саней. А старшина на крыльцо появляться не торопился.
А здесь, на передовой, немец какой уже день продолжал рвать и метать. С рассветом, думая, что мы можем сунуться, он обычно усиливал огонь. Телефонный провод, протянутый ночью, как всегда обрывался. Телефонист уминал под собой за ночь выпавший снег, поджимал колени к животу и, прикрыв лицо рукавом шинели, тут же засыпал. На исправление линии ходили те, кто сидел в батальоне или полку. Солдаты с ночи перелезли в воронки поглубже, наскребли на бруствер снега и теперь в этих укрытиях можно было лежать, или сидеть несколько пригнувшись.
Сегодня ночью старшина в роту не придёт. Его послали в тылы дивизии получать новое пополнение. С ночи за продуктами пришлось послать в тылы полка двух солдат.
Старшина, тот знал лес, где, как и когда можно безопасно проехать, чтобы не попасть в дороге под артобстрел. Солдаты, были все время на передовой, где обстреливают лесную дорогу не знали, и когда перед утром посланные возвращались с термосом варева и мешком хлеба, их по дороге накрыли немецкие снаряды. В термосе появились дыры, жидкое варево из термоса потекло, а солдату повезло, его не задело. Второй солдат нёс мешок с хлебом, его ударило воздушной волной, отбросило в сторону и на время контузило. После недолгих поисков их нашли на опушке леса под елью. Они были в сознании, но руки и ноги у них не действовали.
Но дело не в этом. Рота осталась без хлёбова. Мешок с хлебом принесли. Те двое через некоторое время встали на ноги. Обидно, что термос оказался пустой. Второй раз снабжать варевом роту никто не будет. Всё разлилось, расползлось, ничего не осталось.
Ординарец вспомнил, что когда они притопали в полк с маршевой ротой, то ему впервые на глаза попались скруглённые железные коробки с широкими ремнями. Солдаты надевали их на спину и уносили на передовую. Потом он узнал, что железные коробки называли здесь термосами. Они служили для доставки горячей пищи солдатам на передовую.
Они тогда, долго стояли около кухни и ждали своей очереди. Их накормили с дороги, когда последний солдат отвалил от кухни с наполненным термосом. Те, что сидели где-то впереди, получали еду в первую очередь. А он представлял себе термос в виде круглой блестящей стекляшки. Здесь на фронте предметы и вещи имели совсем другое название и значение.
Когда они стали толкаться с пустыми котелками около кухни, то повар сказал им, что они находятся на передовой и собираться вокруг кухни кучей, опасно для жизни. Потом они услышали отдалённый гул и раскаты взрывов. Оказалось, что до передовой нужно ещё идти и идти. На передовой открыто никто не болтался. А около кухни, как помнит ординарец, ходили все во весь рост. Ходили спокойно и отпускали, даже шуточки.
У каждого на войне был свой передний край. У повара передовая проходит под колёсами кухни. С его черпаком воевать можно полсотни лет. Смерти не боись! Живым все равно останешься!
А где передовая? спросили они ездового с кнутом, стоящего у кухни.
В ответ он промычал что-то невнятное себе под нос и неопределённо махнул в сторону запада рукой. Ездовые, штабные и тыловые солдаты даже смотреть в ту сторону не желали. Они только ухом наводили, прислушивались и замирали, когда с той злосчастной стороны слышались раскаты взрывов и гул. Не прорвали бы фронт! Вот что их беспокоило!
После раздачи горячей пищи, новобранцам выдали винтовки и патроны. И они всё сразу поняли, что лес, где стояла походная кухня, вовсе не фронт, а глубокий тыл. Хотя тыловики считали иначе. До передовой им пришлось топать и топать!
Контуженых солдат, что несли в роту еду, доставили на передовую. В сан роту они не пошли, наги и руки у них стали понемногу двигаться. Вместе с ними на волокушах притащили хлеб.
Мёрзлый хлеб не жуют. Его откусить и отрубить нельзя. Его скребут помаленьку зубами, ковыряют штыком, соскребают лопатой. Кусочки и мелочь вместе со льдом кладут на язык и ждут пока он растает. Потом провалиться он в горло, как жидкая каша.
Некоторые из солдат кладут хлеб на время за пазуху между гимнастеркой и нижней рубашкой, там потеплей и вши в это время уползают. Они хлебный дух не переносят.
Разве солдат будет ждать, пока он оттает. В животе и мороженый кусок место найдёт. Каждая хлебная кроха, это питание солдата. Без этой крохи хлеба не уснешь, без неё не умрёшь, без неё до утра не дотянешь!
Ординарец и телефонист облюбовали новую воронку в качестве укрытия. Поблизости ударил тяжелый фугасный снаряд. Сразу после удара земля становится податлива для лопаты. Они вдвоём углубили воронку, перетащили туда нужный скарб, поставили телефонный аппарат и позвали ротного. Повернувшись на спину и откинувшись на схваченную морозом землю, они закурили и теперь отдыхали.
Хотелось пить. Но сколько не ешь, ни глотай снежную массу, снегом не напьёшься. Кроме того, нужно найти свежий снег, нетронутое место, не запачканное взрывчаткой. Нужно стряхнуть варежкой верхний с гарью слой, загрузить котелок и пробраться обратно к воронке. Жесткий рассыпчатый снег во рту тает плохо. Снег, в отличие от воды, имеет особый пресноватый привкус. Жуй его, валяй во рту, дави на языке, много его всё равно не заглотаешь. Снег таяли в котелках, но пили всё ту же противную жижу.
У ординарца была фляга для воды, немецкая, обшитая суконкой. Но, если флягу таскать на ремне, вода во фляге быстро замерзает. Не будешь флягу держать за пазухой на голом теле. Пробовал он засунуть флягу под шинель к животу. Такое впечатление как будто тебе туда мальчишки снега набили и льда напихали.
Ты чего хихикаешь? спросил при этом ротный.
Так ничего! А ледышка к животу в это время прижалась. С тех пор пустая фляжка, как деревянная колотушка, болталась у него на всякий случай на поясном ремне.
Иногда выпадали дни, когда старшина в тылах полка на роту получал спиртное.
Давай, отцепляй свою фляжку! говорил он, постукивая по мешку, в котором лежали две, три наполненные спиртом.
Получив от старшины драгоценный напиток, ординарец бежал обратно к себе в воронку, придерживая на боку, отяжелевшую фляжку. Но такие дни выпадали не часто. Больше было таких дней, когда он о спирте и о фляжке не думал, она болталась пустая на ремне, постукивая по костям на боку. Были дни, когда голодные и замерзшие солдаты напрасно ждали продукты и старшину. Старшина являлся, а продуктов не приносил. Повозочный за плечами держал термос, налитый горячей водой. Похлёбку обычно приносили холодной, а вот пустую воду, для чая успевали донести кипятком. Хлеба не было. Все смотрели молча на старшину и ждали, что он скажет, и слушали урчание у себя в животе.
Опять самоклизмирование! ворчали солдаты.
Сейчас, когда фрицы притихли. Можно немного размяться, подвигать онемевшими ногами, куда ни будь пробежаться вдоль роты недалеко. Хорошо бы поесть!
Когда, от голода кишки переворачивает, то хочется закурить. Махорки в роте нет. Её давно не выдавали. Даже телефонист, лежащий у аппарата, с точки зрения махорки был совершенно пустой. А у связистов во взводе, в отличие от стрелковой роты, всегда водились запасы и резервы, они снабжались отдельно.
Откуда-то справа, из-за снежного пригорка, ординарец услышал, голос младшего лейтенанта, командира взвода. В роте было десятка три солдат и двое живых офицеров. Ординарец повернулся набок и подался вперёд. Он встал на колени, вытянул шею и выглянул наружу.
Что там? крикнул он в сторону Младшего лейтенанта.
Где командир роты?
Тут он! Спит! А что?
Танки появились за деревней!
Много?
Нет! Два или три!
Ординарец перевалился на живот, вытянул ещё больше шею и стал смотреть на дорогу, которая вела из леса в деревню. Там, за деревней, сверху под горку, по зимней, едва заметной дороге медленно и лениво ползли черные остовы танков. Их было три. Звуки моторов пока до него не долетали. Их сносил ветер в сторону. В чистом морозном, воздухе стояла торжественная тишина. Было уже совсем светло, а немцы почему-то не стреляли. Теперь было ясно. При подходе танков, незачем было стрелять.
Ординарец ткнул командира роты локтем, думая, что он проснется, а сам, подавшись выше, стал наблюдать за ходом танков. Белый дым из выхлопных решеток клубами вырывался вверх, когда моторы набирали обороты.
Ординарец знал, что командира роты можно поднять на ноги в любую минуту, но его удерживало то, что лейтенант последние сутки почти не спал. Это был первый день, когда у них в роте не было потерь убитыми и ранеными. Ординарец решил не спешить.
Он вспомнил, что у него в вещмешке лежит десятикратный трофейный бинокль, который лейтенант ему передал на хранение.
Лейтенант предупредил его тогда:
"Пойдёшь со мной в полковые тылы, о бинокле никому ни слова, и не показывай. Держи его при себе, все время в мешке. Тыловики брат гниды, шустрый народ. Побегут, доложат начальству, а те отберут его себе, скажут в фонд обороны. Не будь дураком! Варежку не разевай!"
Теперь он снял лямки с плеча, развязал мешок и достал в толстом кожаном чехле чудо машину. Приложив окуляры к глазам, он навел его на резкость и стал рассматривать дорогу и ползущие по ней танки.
В бинокль были видны открытые башенные люки, лица танкистов, торчавших поверх брони. Они даже здесь, на самой передовой шли явно открыто, нисколько не опасаясь обстрела с нашей стороны. В бинокль было видно, что шествие на дороге замыкала открытая легковая машина. В ней, по-видимому, сидели штабники офицеры. Они о чём-то, говорили, показывали в сторону деревни, размахивая руками.
Танки, перевалив, через снежный бугор, пустили клубы серого дыма, вошли в деревню и скрылись за домами. Но где, в каком месте, у какой именно избы застыли они, трудно было сказать, он прозевал момент остановки. Изгороди и заснеженные огороды, покрытые инеем деревья, присыпанные сверху толстым снегом дома, закрыли собой остовы танков. Время как будто остановились.
Ординарец знал, что между деревней и позицией роты пролегал неглубокий овраг. Овраг был заметён глубоким снегом. Немецкие танки через него не пройдут. Сейчас самое главное, чтобы солдаты, увидев танки, сидели на месте и были спокойны. Что-то притихли славяне! Видать только шапки торчат! Ординарец прикинул и решил так:
У немцев кончились снаряды, вот они и пригнали танки в деревню.
Ну, теперь посидим в обороне! подумал он и глубоко вздохнул.
Он положил бинокль в футляр, опустился в воронку и снова откинулся на спину. Теперь он всё обдумал, решил и знал наперед.
Взводный больше не кричит. Солдаты лежат и посматривают на деревню. Солдаты по едва уловимым признакам чуют, когда всё в порядке. Они, конечно, слышат, видят и обо всём заранее знают. У солдат свой безошибочный взгляд и острый музыкальный слух.
Ведь бывали случаи. Стоило командованию принять решение отвести дивизию на другой участок, офицеры полка не в курсе дела, а солдаты на передовой уже перематывают портянки и щупают подошвы.
Ординарец откинулся на спину и тоже был не прочь заснуть. В течение последних суток он, так же как и ротный, много бегал и мало спал. Теперь очередь ротного. Он, ординарец должен нести дежурство. Они с ротным по очереди отдыхают, если вдруг немец на время затихал. Теперь от него не должна ускользнуть, ни какая мелочь. Он, ординарец должен всё видеть, всё замечать и держать в голове. Когда ротный проснется, он ординарец представит подробный доклад. Ротный может спросить обо всем, задать любой, самый ехидный вопрос. Он может спросить, о чём даже не думаешь.
Как работает связь? Есть ли во взводе у младшего лейтенанта раненые?
Ординарец, хоть он и рядовой солдат, командным лицом в роте не был, но уметь смотреть и думать он должен не хуже начальника штаба. Ротный с ним, с ординарцем, часто и по важным делам советовался.
Младший лейтенант тот во взводе, почти всегда с солдатами на правом фланге. В светлое время по открытой местности туда просто так не добежишь. С кем может ротный о своих делах, словом перекинуться?
Бывали случаи, когда ротный ему поручал целый взвод и он, ординарец вел его в заданном направлении. Выводил его на позицию, поднимал, если нужно в атаку, выполнял задание, которые ротный ему поручал. Но сам он не любил командовать взводом, когда по крайней необходимости попадал туда и на него ротный вешал ответственность за выполнение боевой задачи. Рядом с ротным всегда было легче и веселей.
У него и здесь были свои заботы. Они с ротным были больше чем друзья, чем начальник и подчиненный. Война, опасность, адский холод и постоянное напряжение, сблизили их. Он вздохнул, понимая всю важность текущего момента. Мысленно он делал всё, как его лейтенант, а душой и телом чувствовал себя простым солдатом. Ответственности он не боялся. Но она его почему-то угнетала и он нести её, никак не хотел.
Когда он появлялся среди солдат, они принимали его с серьёзным почтением. Он был всегда в курсе всех дел и неприятных известий.
Иногда обстановка на передовой поворачивалась так, что простые солдаты, не должны были знать о грозящей опасности их полного уничтожёния. Для них спокойней, когда они не смотрят смерти в глаза. Ситуация может всегда измениться. А то найдется один такой, драпанёт с перепугу, посеет панику, собьет с толку других, потом затаскают ротного. Полковым им что, им важно ответственность повесить на ротного. Им нужен стрелочник. Беглая масса солдат не интересует никого. Для суда им достаточно одного.
Тратить ценное время нельзя, если можно как следует выспаться. Когда подолгу не спишь, в голове начинают стрекотать кузнечики, а в ушах стоит перезвон и слышно пение.
На ходу можно закрыть глаза, продолжая идти по дороге. Картина дороги продолжает реально ползти перед тобой. Засыпая на ходу, ты отчётливо видишь уходящие назад поля, леса и дорогу. Видно торчащего в открытой башне танка немца, видно как он кричит и махает рукой. Другой немец с сигаретой во рту кивает первому головой в знак того, что мол, все понял. Во сне явно улавливаешь шум моторов и разговор, между немцами. Понимаешь, о чём они говорят, хотя кроме "Хенде хох" ничего другого по-немецки не знаешь.
Ординарец почувствовал толчок в спину и сразу испуганно открыл глаза. Не мигающим взглядом он уставился на телефониста.
Ну, что? спросил он, потряс головой, сдвинул на затылок шапку и утерся пригоршней колючего снега.
Чуть не заснул! сказал он сам себе.
Часа через два он разбудит командира роты и если тот не вздумает куда пойти, то он, ординарец закроет глаза, привалится к краю воронки и заснет безмятежно. Сидя с открытыми глазами, он немного поворочался, нашел удобную позу и спросил телефониста:
Я долго спал?
Не знаю! Я сам задремал.
Почему так бывает? На дежурстве закроешь глаза и во сне продолжаешь всё видеть. Ляжешь спать после дежурства, никаких тебе снов!
Повернувшись на бок, ординарец достал бинокль и приложил его к глазам. Он пошарил по снежным буграм, посмотрен на деревню и решил посмотреть вдоль линии своей обороны.
Посмотрел вправо. Там на снегу ещё темнела сгорбленная шинель убитого солдата. Ординарец решил под большим увеличением бинокля рассмотреть его лицо и узнать кто именно тот.
Тело убитого было несколько наклонено вперёд. Смотришь на него и думаешь. Солдат хотел вскочить, убежать от смерти, но она его схватила и силой удержала за полы шинели.
Шапка и плечи солдата были присыпаны снегом. Глаза были открыты, а тонкие бескровное губы напряженно и плотно сжаты. Глаза его были устремлены куда-то вперёд. Он как будто, смотрел и не мог оторвать своего взгляда от уплывшей в пространство собственной жизни.
Локоть у ординарца сорвался с опоры, бинокль вскинулся вверх и фигура убитого пропала. Узнать в лицо убитого он не смог.
Но что это? Чуть дальше, за тощим кустом, в расположении второго взвода, он увидел над окопом, струйку дыма.
Дым от сигареты! подумал он.
Курящего не было видно. В той месте изредка поднималась над кромкой снега солдатская шапка. Кто-то из солдат курил сигареты! Лежит в окопчике, пускает дым с удовольствием к небесам, а все вокруг об этом даже не знают.
Хоть воронка, где курили, была на приличном расстоянии, струйка дыма была отчетливо видна и дрожала перед окулярами бинокля. В горле у ординарца, где-то под дыхом вдруг засосало, помутилось в голове и захотелось курить. Махорки в роте не было уже вторую неделю. Казалось, что все привыкли без курева и бросили курить. А теперь после увиденного, взмутил душу ни голод, ни лютый мороз, а сладкий, забытый, давно так желанный, запах табачного дыма, Он цеплял за каждую жилку, будил внутри каждую клетку.
Первое, что мелькнуло в голове, нужно бежать туда, пока солдат там пускает струйки дыма. Потом следов не найдёшь, откажутся все, божиться станут.
Прикинув, путь туда и обратно ординарец решил разбудить ротного и доложить ему о танках. Потолкав лейтенанта, потряся его за плечо, он словами добавил:
Товарищ лейтенант? В деревню немецкие танки вошли!
Услышав про танки, я открыл глаза, посмотрел на ординарца, тупо перевел взгляд на телефониста и спросил.
Связь с полком есть?
Связи нет! Товарищ лейтенант! ответил мне телефонист.
Ну что там у тебя? обратился я к ординарцу, поднялся на локти и посмотрел в сторону деревни.
Три танка в деревню вошли! Стоят за домами!
Раз связи нет, беги в батальон, доложи о танках! сказал я телефонисту.
На линию искать обрывы не ходи! Это дело взвода связи.
В тыл пойдёшь один! Тебе нужно добежать туда и обратно. Пойдёшь напрямик. Пусть полковые ищут обрывы! Они за это получают медали.
Я прилягу ещё на часок! сказал я ординарцу.
А ты тут посмотри!
Повернувшись на другой бок, я подвигал плечами, поёжился от холода и снова заснул. Через некоторое время затрещал телефон.
Кто на проводе? Где командир роты? послышалось в трубке.
Да, да! Слушаю! сказал ординарец, понизив свой голос.
На вас танки идут! Приказываю держать оборону!
Всё ясно! понял!
Кто там звонит? спросил я, полу открыв глаза.
Комбат звонил. Передал приказ командира полка "Держаться!"
Ну! Ну! промычал я, повернулся на другой бок и опять клюнул носом. Клюнул раза два и опять открыл глаза.
Чем будешь держаться Сироткин? спросил я ординарца.
Ординарец резко повернул голову и удивленно расширил глаза.
Я товарищ лейтенант?
А кто же!
Я буду отсыпать своё время. А ты в это время за меня должен держать. Тебе и командовать ротой! Вот ты давай и держи!
Приказать "Держаться!" может любой дурак. Для этого офицерского звания иметь не надо.
Я поворочался, поворочался и заснул, а ординарец Ваня Сироткин надолго задумался.
Потом он вдруг очнулся и вспомнил, что надо немедленно сбегать на счет покурить. У солдата махорка или немецкие сигареты? А если у него табаку холера прилично? Так не дадут. Менять надо. Могу предложить им свой перочинный ножичек. У ножичка блестящее, как зеркало лезвие.
Скажу Фирменный! Золинген! Ротный, когда посмотрел на лезвие, так и сказал.
Прибежал телефонист. Он хотел было доложить лейтенанту, но ординарец вовремя подставил палец к губам и предупредил его, чтобы не орать и не соваться со своим докладом.
Ординарец ткнул телефониста в плечо и тихо, вполголоса, зашептал, что ему нужно сбегать вон в ту воронку.
Дорога, которую ему предстояло проделать, была не простой. В начале нужно было ползком миновать открытое поле. Местность со стороны немцев просматривалась хорошо и его могли запросто заметить и срезать из пулемёта. Вторым важным делом было всё быстро проделать. Пусть связист пока понаблюдает кругом.
Командир роты спит, а он ординарец сумеет быстро назад обернуться.
Ротный сразу проснётся и откроет глаза, когда он, ординарец, вернувшись, затянется сигаретой. Лейтенант учует табачный дым, поднимет голову, удивится и спросит.
Чего не разбудил? Старшина продукты принес? А я его приятно удивлю.
Нет, товарищ лейтенант! Это я у солдат сигаретами разжился!
Инициативу проявил? добавит ротный. Ротный одобрял, когда он, ординарец по собственной инициативе полезнее дела всякие делал. В данном, случае он не только для себя. Он старался и действовал из чувства товарищества. Они были товарищами и друзьями в бою.
Только бы по дороге не задело. Шальная пуля, она не разбирает в кого попадёт. Ей без дела летать не годится. Днём ротный никому не разрешал без дела болтаться по передовой.
Был случай, когда его, ординарца, лейтенант послал на фланг роты, а он на обратном пути с группой солдат потащился обшаривать убитых немцев. Дело было ночью. Они пролежали в нейтральной полосе почти до утра. Вот собственно, откуда у него появился Золингеновский ножик.
Но ротный потом спросил, зачем он туда с солдатами шлялся. Он показал ротному блестящее лезвие ножичка.
Вы же, требуете заточенные карандаши! Мне их нечем затачивать!
Карандаши, бумагу носил ординарец. Всё это добывал он сам или отбирал у солдат в фонд обороны. Солдаты не обижались. Командиру роты нужно было схемы рисовать и донесения писать. Ротный составлял планы расположения роты и занимаемой обороны, наносил ориентиры и огневые точки противника. Иногда пользовался полупрозрачной немецкой калькой "Пергамент", снимая с карты нужный участок местности. Теперь блестящее остриё перочинного ножа имело особое значение. Кроме того, ординарец иногда пользовался плоским лезвием как узкой полоской зеркала, рассматривая в неё свою испачканную окопной землей, физиономию.
Однажды их вместе с лейтенантом вызвали в тыл с передовой за получением в роту нового пополнения. Лейтенант тогда посмотрел на него и серьёзно сказал
Ходишь со мной по штабам, а вид у тебя замарашки.
На кого ты похож?
После этого замечания, он, конечно, старательно умылся, подтянул поясной ремень, оттёр грязные места на боках шинели, привел себя, так сказать, в полный порядок. С тех пор он и стал посматривать на себя в лезвие ножичка.
Ему было восемнадцать, и он думал, посматривая в эту узкую полоску, что пора бы на верхней губе расти усам, как у порядочного солдата. А они, не росли!
Ротный был старше его года на три, но тоже не часто брился. Ординарец посматривал на лейтенанта и во всём старался быть похожим на него.
Размышляя о ножичке, он перевалил через снежный край углублённой воронки и, работая быстро ногами, и держа хребет параллельно земле, побежал по выбранному направлению. Иногда он падал, замирал на короткое время, поднимал голову, отрывая её от снега, смотрел в сторону немцев и, собравшись в комок, вдруг вскакивал и снова бежал, бросая ногами снег.
В одном месте он ползком обогнул несколько присыпанных снегом трупов и скатился в лощину, решив перевести немного дыхание, лёжа на боку.
Потом он сел, осмотрелся по сторонам. Снег не везде лежал сплошным белым покрывалом. Чёрные прогалины воронок и плешины земли взрытой снарядами выделялись на общем фоне белого снега.
Теперь, сидя в низине, ординарец почему-то вдруг вспомнил про свой родной дом. Перед глазами всплыло бледное, худое лицо матери, её слезы, когда она получила извещение о гибели отца.
Вспомнил он, как сникла и сгорбилась она, когда пришел его черёд отправляться на фронт защищать свою родину. Услышал он последний и отчаянный крик её, она тогда стояла на крыльце, и этот миг врезался и навсегда отпечатался в его памяти.
Тогда на него впервые надели колючую настоящую солдатскую шинель. Шинель была длинная,
почему-то большая и очень просторная, сидела на нём как мешок. Он пытался встать и пойти ее сменить, но пожилой солдат, сидевший рядом, схватил его за рукав своей огромной ладонью и посадил на лавку обратно.
С шинелью не балуй! Она, тебе дана не для прогулок и для проминажу.
Потом поймёшь, почему солдату нужна широкая шинель. Меня не раз вспомнишь!
Действительно, в просторной шинели было тепло и свободно.
Домой он редко, писал. Часто забывал об этом. Он, конечно, жалел свою мать, часто вспоминал о ней, думал, как она там в одиночестве. Каждый день собирался написать. Доставал бумагу, брал карандаш, затачивал его лезвием ножичка и каждый раз отвлекался на что-то более важное и неотложное.
Здесь на передовой он, легко справлялся со всеми своими и ротными делами. Ни по одной статье, ни по одному пункту ротный не мог упрекнуть его, в чём ни будь. И только насчёт писем домой ротный иногда, проверяя, спрашивал:
Ты скажи-ка милый друг, когда ты последний раз писал матери?
Как когда?
Знаем когда! и ротный махал ему рукой
Садись и пиши!
Ты куда?
Как куда? К старшине за харчами!
Когда напишешь, тогда и пойдёшь!
Не напишешь, будем оба сидеть голодными! Ясно?
Он отвлёкся от своих мыслей. Посидел, отдохнул, нужно опять двигаться дальше.
Пригнув голову и опираясь на приклад, ординарец вскочил и побежал вдоль снежной низины. Твердые, как деревянные обрубки, валенки на морозе не гнулись. Они громыхали, когда под ногами появлялась покрытая коркой льда белизна. Валенки, как ходули тащили его куда-то в сторону и не позволяли бежать прямо. А он должён был, как мышь, проскочить открытое и взятое под обстрел немецким пулемётом опасное место. Сейчас он держал равновесие и мысли не занимали его.
Откуда-то из глубины обороны немцев высоко над головой прошуршал снаряд. За ним прилетел второй и третий. Немцы пристреливали опушку леса. Это первые снаряды, которые ударили туда.
Ординарец бежал и думал. В лесу спокойно и тихо. Рыхлый, чистый снег там совсем не тронут. Протоптал себе стёжку в снегу и бегай вдоль роты, если бы там проходил передний край. Можно не бегать в три погибели, согнувшись. Там можно пройтись между деревьями в своё удовольствие.
В лесу, куда не глянь, кругом навалом дров. Натянули бы палатку, поставили бы железную печку, топи сколько влезет. Ни ветра тебё, ни холода!
Подбегая к краю низины, ординарец на какое-то мгновение разогнул спину, повертел головой и огляделся по сторонам. У немцев в деревне всё было тихо, ни стрельбы, ни заметного движения. Середина дня, а как будто все спят.
Не ушли ли они из деревни? мелькнула мысль. Так ведь часто бывало. Бьют, бьют! Потом вдруг притихли. Наши сунулись в деревню, а печи уже остыли! Считай, немцы от деревни километров на двадцать сумели, отбежать. Стрелковую роту это не очень волнует. А вот командира полка и батальона начинает трясучка хватать. Командир роты во всём виноват! Как он смел, отход немцев на два часа прозевать!
Теперь лощина кончилась. Нужно было пробираться ползком. Как ползти и где, он знал хорошо. Они не раз с лейтенантом здесь бегали, когда обходили вместе роту.
И теперь перебирая локтями и вскидывая пятки, он проворно миновал самый бугор, вместе с тем, прилегая всем телом к земле, он набил в рукава шинели снега. Внутри стало мокро и холодно.
Стянув зубами варежку, он вытряхнул из рукава растаявший снег и подобрался вплотную к окопу, где сидели и курили солдаты.
Ординарец перемахнул через край окопа и сидя на заднице, съехал вниз, подобрав под себя полы шинели. Здесь на корточках, потирая озя6шие руки над котелком, сидело несколько солдат ихней роты.
Ординарец сразу понял, что бежал за махоркой зря. Солдаты раздобыли сухую доску, нащепали лучины и жгли их в небольшом котелке. Они грели руки. В котелке мелькал огонёк. Сизый, прозрачный дым медленно и лениво извивался струйкой, которую он с расстояния сумел разглядеть в десятикратный бинокль.
Один солдат обхватив ладонями, держал котелок, а трое других навесу грели руки.
Они сразу заметили появление ординарца. Солдаты повернули в его сторону головы и от гордости своей находки по-детски заулыбались во весь рот. Вот, мол, смотри, что мы изобрели здесь на фронте!
Лучина в котелке не гасла. Она, потрескивая, горела и постреливала. Огонь мелькал у них между пальцами, пуская икры. Ничего не скажешь! Это было изобретение века!
На снегу, на мерзлой земле огня не разведёшь. Снег под дровами быстро подтает. Дрова намокнут. Вместо огня пойдёт пар и сырой дым.
Костров на передовой солдатам разводить не разрешали. "Немец по дыму будет бить!" убеждали полковые.
А, если он по роте, без дыма, бьет вторую неделю, то это ничего? говорили солдаты.
Ординарец приблизился к сидевшим на корточках солдатам, протянул мокрый рукав и как бы нехотя, шевеля замерзшими пальцами, потрогал прозрачный горячий воздух. Так просидел он неподвижно несколько коротких минут.
Вздохнув, с сожалением, он поднялся и направился к краю окопа. Ему нужно было без задержки вернуться назад. Он потрогал в кармане гладкую ручку ножа, и довольный, что нож был на месте, пустился в обратный путь.
Быстро перебирая ногами, он оставил позади себя лощину, небольшой снежный бугор, присыпанные снежной порошей трупы убитых. А когда, перемахнув через край окопа, он соскочил в свою воронку. Он увидел, что командир роты уже не спал.
Рядом с лейтенантом в окопе сидел посланный из тылов полка связной солдат с поручением узнать на счет танков.
Командир роты о чём-то с ним говорил. Из обрывков речи ординарец понял, речь идёт о немецких танках, которые теперь стояли в деревне.
Командир роты скинул варежку, достал из планшета прозрачную кальку, взял карандаш и стал рисовать. Вот карандаш повис в воздухе и лейтенант на мгновение задумался. Сейчас он оторвет свой взгляд от листка, поднимет голову и спросит его, ординарца:
Куда ходил?
Но ротный молча покачал головой, улыбнулся чему-то и стал рисовать свою схему дальше.
Наверно решил, что я бегал, куда по нужде подумал ординарец. Но, вспомнив, что старшина вторые сутки являлся в роту без продуктов, он решил признаться ротному, что бегал к солдатам за щепотью махорки.
Может лучше молчать? мелькнуло в голове.
Без курева на снегу невыносимо и гадко. Организовать в котелке небольшой огонь он конечно мог. Но разве лучину, сравнишь с несколькими затяжками папироски. На дно котелка можно поставить и немецкую свечку, которая давно болтается у него в заплечном мешке.
Ординарец поёжился от озноба и холода.
Что вши заели? не поднимая головы, спросил командир роты.
Ординарец промолчал.
Лучше молчать. А то, куда бегал, спросит. Фраза, брошенная ротным, не требовала ответа. Вши ели всех. И живых, и раненых, и мёртвых.
Говорят, только комиссар и командир полка не имели вшей. Они носили нижнее белье, сшитое из немецкого парашютного шелка, отобранного у солдат, в фонд обороны.
А здесь в снегу, на передовой о вшах не думали. Какая разница, со вшами или без вшей, завтра тебя здесь убьёт. Что такое смерть? Сегодня ты есть, а завтра тебя нет! Осталось пустое место, в котором, тебя вовсе и не было.
Послали солдата идти и умереть за общее дело. Он встал и пошел. Его убили. Идея осталась, а солдата нет. И какая разница для командира полка, жил ты прежде или тебя вовсе не било. Важно, чтобы рота солдат деревню взяла. А кто они? Какие из себя? Разве это для тактической карты имеет значение. Да и карта, на которой рисовал командир полка кружочки, будет потом брошена по акту сожжения в огонь.
История войны без имён. Неизвестные и безымянные солдаты отдавали на войне свои жизни. Отдавали другим, чтобы, те другие не думали и не знали о них. Кто был, кто?
Ординарец подумал о вшах, и вспомнил о свечке. Свечка это чашечка, круглая коробка, похожая на банку с гуталином без крышки. Она наполнена стеарином, по середине, которой, торчит бумажный фитиль.
Пусть валяется в мешке. Она может потом пригодиться. Где ни будь в укрытии, в избе или в блиндаже можно будет зажечь её, когда нужно. Попадут же они, когда ни будь ночевать под крышу.
Немцы пустили одиночный снаряд по полю. Он, прошуршав, разорвался, зарывшись в снег, поднял белое облако снега и изморози. И к окопу по ветру потянуло едким запахом немецкой взрывчатки. Этим запахом пришлось дыхнуть и от него стало выворачивать всё нутро на изнанку. Уж очень он, был противно тошный. И без него от голода ныло в утробе.
Ординарец понял, что штаб полка хочет узнать, по какой дороге в деревню приехали танки.
Лейтенант посмотрел на схему и на местность, сличил нарисованное на клочке бумаги, проверил, подписал её и отдал солдату. Тот сложил листок пополам и сунул его под шинель в карман гимнастёрки.
Солдат сидел на корточках, и что-то соображал, прислушиваясь к шуршанию, летящих над головой снарядов. Он посмотрел вверх на серое непроглядное небо и нехотя, словно в тайне про себя помолясь, произнес вслух:
Ну, я пошел!
Командир роты посмотрел на него, шмыгнул носом и растягивая слова на распев, чтобы все слышали, сказал ему вдогонку:
Подожди! Помолись! А то по дороге убьёт!
Посыльной оглянулся, вытаращил на лейтенанта глаза, а лейтенант засмеялся. Посыльный проворно выскочил из окопа и петляя из стороны в сторону, как бы желая замести свои следы, побежал к лесу.
С каждой секундой он всё дальше удалялся от нас. Вот он пробежал среди мелких кустов и за снежным перевалом вдруг исчез. Но вот он снова вынырнул, проскочил между двумя отдельно стоящими елями и затерялся в лесу. Он торопился в тыл, боясь попасть под обстрел. Думал, что немцы только его и ловят, за ним только и охотятся.
Ну, этот будет жить! сказал ротный.
Бывали дни, когда на передовой не было сказано ни единого слова. Люди лежали рядом и упорно молчали. Под разрывами, под сплошным обстрелом, на лютом ветру и холоде зря не будешь чесать язык. Да и о чём говорить? Жратъ и курить нечего! Говорить, что каждый солдат дорог Родине? А может, это вовсе и не Родина пихнула его сюда на голое поле, под немецкий обстрел? Может, это полковые начальники по своей тупости и трусости держали солдат на ветру. Вместо того, чтобы разрешить им отойти на опушку леса. Какую внутреннюю силу нужно иметь, чтобы всё это выдержать и пересилить?
Каждый новый удар снаряда и очередной остервенелый налет уносил из роты людей. Пусть во время разрывов тебя бросает и колотит, ты всё равно должен пройти через это. Иначе ты и войну не видал.
Вырваться с передовой, убежать в лес, как тот связной солдатик, из стрелковой роты никому не суждено.
Уйти туда, где в прокуренных избах ездовая толчея и прочая тыловая братия портит воздух, тебе не удастся. Тебе это запрещено. Ты только можешь, идти и идти вперёд.
Они тоже люди. Им просто выпала более лёгкая доля. Они тоже от фронтовой жизни ноют. Им в тылах полка не легко и не сладко. Что и говорить!
И всё же сидят они в натопленных избах, ведут неторопливый ш
