Я и старикашка Мак Лонсбери, мы вышли из этой игры в прятки с маленькой золотоносной жилой, заработав по сорок тысяч долларов на брата. Я говорю
"старикашка" Мак, но он не был старым. Сорок один, не больше. Однако он всегда казался стариком.
- Энди, - говорит мне Мак, - я устал от суеты. Мы с тобой здорово поработали эти три года. Давай отдохнем малость и спустим лишние деньжонки.
- Предложение мне по вкусу, - говорю я. - Давай станем на время набобами и попробуем, что это за штука. Но что мы будем делать проедемся к Ниагарскому водопаду или будем резаться в "фараон"?
- Много лет, - говорит Мак, - я мечтал, что если у меня будут лишние деньги, я сниму где-нибудь хибарку из двух комнат, найму повара-китайца и буду себе сидеть в одних носках и читать "Историю цивилизации" Бокля.
- Ну что ж, - говорю я, - приятно, полезно и без вульгарной помпы. Пожалуй, лучшего помещения денег не придумаешь. Дай мне часы с кукушкой и "Самоучитель для игры на банджо" Сэпа Уиннера, и я тебе компаньон.
Через неделю мы с Маком попадаем в городок Пинья, милях в тридцати от Денвера, и находим элегантный домишко из двух комнат, как раз то, что нам нужно. Мы вложили в городской банк вагон денег и перезнакомились со всеми тремястами сорока жителями города. Китайца, часы с кукушкой, Бокля и "Самоучитель" мы привезли с собой из Денвера, и в нашей хибарке сразу стало уютно, как дома.
Не верьте, когда говорят, будто богатство не приносит счастья. Посмотрели бы вы, как старикашка Мак сидит в своей качалке, задрав ноги в голубых нитяных носках на подоконник, и сквозь очки поглощает снадобье Бокля, - это была картина довольства, которой позавидовал бы сам Рокфеллер.
А я учился наигрывать на банджо "Старичина-молодчина Зип", и кукушка вовремя вставляла свои замечания, и А-Син насыщал атмосферу прекраснейшим ароматом яичницы с ветчиной, перед которым спасовал бы даже запах жимолости. Когда становилось слишком темно, чтобы разбирать чепуху Бокля и закорючки "Самоучителя", мы с Маком закуривали трубки и толковали о науке, о добывании жемчуга, об ишиасе, о Египте, об орфографии, о рыбах, о пассатах, о выделке кожи, о благодарности, об орлах и о всяких других предметах, относительно которых у нас прежде никогда не хватало времени высказывать свое мнение.
Как-то вечером Мак возьми да спроси меня, хорошо ли я разбираюсь в нравах и политике женского сословия.
- Кого ты спрашиваешь! - говорю я самонадеянным тоном. - Я знаю их от Альфреда до Омахи. Женскую природу и тому подобное, - говорю я, - я распознаю так же быстро, как зоркий осел - Скалистые горы. Я собаку съел на их увертках и вывертах...
- Понимаешь, Энди, - говорит Мак, вроде как вздохнув, - мне совсем не пришлось иметь дело с их предрасположением. Возможно, и во мне взыграла бы склонность обыграть их соседство, да времени не было. С четырнадцати лет я зарабатывал себе на жизнь, и мои размышления не были обогащены теми чувствами, какие, судя по описаниям, обычно вызывают создания этого пола. Иногда я жалею об этом, - говорит Мак.
- Женщины - неблагоприятный предмет для изучения, - говорю я, - и все это зависит от точки зрения. И хотя они отличаются друг от друга в существенном, но я часто замечал, что они как нельзя более не сходны в мелочах.
- Кажется мне, - продолжает Мак, - что гораздо лучше проявлять к ним интерес и вдохновляться ими, когда молод и к этому предназначен. Я прозевал свой случай. И, пожалуй, я слишком стар, чтобы включить их в свою программу.
- Ну, не знаю, - говорю я ему, - может, ты отдаешь предпочтение бочонку с деньгами и полному освобождению от всяких забот и хлопот. Но я не жалею, что изучил их, - говорю я. - Тот не даст себя в обиду в этом мире, кто умеет разбираться в женских фокусах и увертках.
Мы продолжали жить в Пинье, нам нравилось это местечко. Некоторые люди предпочитают тратить свои деньги с шумом, треском и всякими передвижениями, но мне и Маку надоели суматоха и гостиничные полотенца. Народ в Пинье относился к нам хорошо. А-Син стряпал кормежку по нашему вкусу. Мак и Бокль были неразлучны, как два кладбищенских вора, а я почти в точности извлекал на банджо сердцещипательное "Девочки из Буффало, выходите вечерком".
Однажды мне вручили телеграмму от Спейта, из Нью-Мексико, где этот парень разрабатывал жилу, с которой я получал проценты. Пришлось туда выехать, и я проторчал там два месяца. Мне не терпелось вернуться в Пинью и опять зажить в свое удовольствие.
Подойдя к хибарке, я чуть не упал в обморок. Мак стоял в дверях, и если ангелы плачут, то, клянусь, в эту минуту они не стали бы улыбаться.
Это был не человек - зрелище! Честное слово! На него стоило посмотреть в лорнет, в бинокль, да что там, в подзорную трубу, в большой телескоп Ликской обсерватории!
На нем был сюртук, шикарные ботинки, и белый жилет и цилиндр, и герань, величиной с пучок шпината, была приклепана на фасаде. И он ухмылялся и коробился, как торгаш в преисподней или мальчишка, у которого схватило живот.
- Алло, Энди, - говорит Мак, цедя сквозь зубы, - рад, что ты вернулся. Тут без тебя произошли кое-какие перемены.
- Вижу, - говорю я, - и, сознаюсь, это кощунственное явление. Не таким тебя создал всевышний, Мак Лонсбери. Зачем же ты надругался над его творением, явив собой столь дерзкое непотребство!
- Понимаешь, Энди, - говорит он, - меня выбрали мировым судьей.
Я внимательно посмотрел на Мака. Он был беспокоен и возбужден. Мировой судья должен быть скорбящим и кротким.
Как раз в этот момент по тротуару проходила какая-то девушка, и я заметил, что Мак словно бы захихикал и покраснел, а потом снял цилиндр, улыбнулся и поклонился, и она улыбнулась, поклонилась и пошла дальше.
- Ты пропал, - говорю я, - если в твои годы заболеваешь любовной корью. А я-то думал, что она к тебе не пристанет. И лакированные ботинки! И все это за какие- нибудь два месяца!
- Вечером у меня свадьба... вот эта самая юная девица, - говорит Мак явно с подъемом.
- Я забыл кое-что на почте, - сказал я и быстро зашагал прочь.
Я нагнал эту девушку ярдов через сто. Я снял шляпу и представился. Ей было этак лет девятнадцать, а выглядела она моложе своих лет. Она вспыхнула и посмотрела на меня холодно, словно я был метелью из "Двух сироток".
- Я слышал, что сегодня вечером у вас свадьба? - сказал я.
- Правильно, - говорит она, - вам это почему-нибудь не нравится?
- Послушай, сестренка, - начинаю я.
- Меня зовут мисс Ребоза Рид, - говорит она обиженно.
- Знаю, - говорю я, - так вот, Ребоза, я уже не молод, гожусь в должники твоему папаше, а эта старая, расфранченная, подремонтированная, страдающая морской болезнью развалина, которая носится, распустив хвост и кулдыкая, в своих лакированных ботинках, как наскиглупенный индюк, приходится мне лучшим другом. Ну на кой черт ты связалась с ним и втянула его в это брачное предприятие?
- Да ведь другого-то нету, - ответила мисс Ребоза.
- Глупости! - говорю я, бросив тошнотворный взгляд восхищения на цвет ее лица и общую композицию. - С твоей красотой ты подцепишь кого угодно. Послушай, Ребоза, старикашка Мак тебе не пара. Ему было двадцать два, когда ты стала - урожденная Рид, как пишут в газетах. Этот расцвет у него долго не протянется. Он весь пропитан старостью, целомудрием и трухой. У него приступ бабьего лета - только и всего. Он прозевал свою получку, когда был молод, а теперь вымаливает у природы проценты по векселю, который ему достался от амура вместо наличных... Ребоза, тебе непременно нужно, чтобы этот брак состоялся?
- Ну ясно, - говорит она, покачивая анютины глазки на своей шляпе. - И думаю, что не мне одной.
- В котором часу должно это свершиться? - спрашиваю я.
- В шесть, - говорит она.
Я сразу решил, как поступить. Я должен сделать все, чтобы спасти Мака.
Позволить такому хорошему, пожилому не подходящему для супружества человеку погибнуть из- за девчонки, которая не отвыкла еще грызть карандаш и застегивать платьице на спине, - нет, это превышало меру моего равнодушия.
- Ребоза, - сказал я серьезно пустив в ход весь свой запас знаний, первопричин женских резонов, - неужели нет в Пинье молодого человека... приличного молодого человека, который бы тебе нравился?
- Есть, - говорит Ребоза, кивая своими анютиными глазками, - конечно, есть. Спрашивает тоже!
- Ты ему нравишься? - спрашиваю я. - Как он к тебе относится?
- С ума сходит, - Отвечает Ребоза. - Маме приходится поливать крыльцо водою, чтобы он не сидел на нем целый день. Но завтра, думается мне, с этим будет покончено, - заключила она со вздохом.
- Ребоза, - говорю я, - ты ведь не питаешь к старичку Маку этого сильного обожания, которое называют любовью, не правда ли?
- Еще недоставало! - говорит девушка, покачивая головой. - По-моему, он весь иссох, как дырявый бочонок. Вот тоже выдумали!
- Кто этот молодой человек, Ребоза, который тебе нравится? - осведомился я.
- Эдди Бэйлз, - говорит она, - Он служит в колониальной лавочке у Кросби. Но он зарабатывает только тридцать пять долларов в месяц. Элла Ноукс была раньше от него без ума.
- Старикашка Мак сообщил Мне, - говорю я, - что сегодня в шесть у вас свадьба.
- Совершенно верно, - говорит она, - в шесть часов, у нас в доме.
- Ребоза, - говорю я. - Выслушай меня! Если бы Эдди Бэйлз имел тысячу долларов наличными... На тысячу долларов, имей в виду, он может приобрести собственную лавочку... Так вот, если бы вам с Эдди попалась такая разрешающая сомнения сумма, согласилась бы ты повенчаться с ним сегодня в пять вечера?
Девушка смотрит на меня с минуту, и я чувствую, как ее организм охватывают непередаваемые размышления, обычные для женщин при таких обстоятельствах.
- Тысячу долларов? - говорит она. - Конечно, согласилась бы.
- Пойдем, - говорю я. - Пойдем к Эдди!
Мы пошли в лавочку Кросби и вызвали Эдди на улицу. Вид у него был почтенный и веснушчатый, и его бросило в жар и в холод, когда я изложил ему свое предложение.
- В пять часов? - говорит он. - За тысячу долларов? Ой, не будите меня. Понял! Вы богатый дядюшка, наживший состояние на торговле пряностями в Индии. А я покупаю лавочку старика Кросби - и сам себе хозяин.
Мы вошли в лавочку, отозвали Кросби в сторону и объяснили все дело. Я выписал чек на тысячу долларов и отдал его старику. Он должен был передать его Эдди и Ребозе, если они повенчаются в пять. А потом я благословил их и пошел побродить по лесу. Я уселся на пень и размышлял о жизни, о старости, о зодиаке, о женской логике и о том, сколько треволнений выпадает на долю человека. Я поздравил себя с тем, что я, очевидно, спас моего старого приятеля Мака от приступа второй молодости. Я знал, что, когда он очнется и бросит свое сумасбродство и свои лакированные ботинки, он будет мне благодарен.
"Удержать Мака от подобных рецидивов, - думал я, - на это не жалко и больше тысячи долларов". Но особенно я был рад тому, что я изучил женщин и что ни одна меня не обманет своими причудами и подвохами.
Когда я вернулся домой, было, наверно, половина шестого. Я вошел и вижу - старикашка Мак сидит развалившись в качалке, в старом своем костюме, ноги в голубых носках задраны на подоконник, а на коленях - "История цивилизации".
- Не очень-то похоже, что ты к шести отправляешься на свадьбу, - говорю я с невинным видом.
- А-а, - говорит Мак и тянется за табаком, - ее передвинули на пять часов. Известили запиской, что переменили час. Все уже кончено. А ты чего пропадал так долго, Энди?
- Ты слышал о свадьбе? - спрашиваю я.
- Сам венчал, - говорит он. - Я же говорил тебе, что меня избрали мировым судьей. Священник где-то на Востоке гостит у родных, а я единственный в городе, кто имеет право совершать брачные церемонии. Месяц назад я пообещал Эдди и Ребозе, что обвенчаю их. Он парень толковый и как-нибудь обзаведется собственной лавочкой.
- Обзаведется, - говорю.
- Уйма женщин была на свадьбе, - говорит Мак, - но ничего нового я в них как-то не приметил. А хотелось бы знать структуру их вывертов так же хорошо, как ты... Ведь ты говорил...
- Говорил два месяца назад, - сказал я и потянулся за банджо.
(с) О. Генри Перевод М. Урнова
Нестареющая классика...))
