По оголенным проводам аллей, оплавленным в один вселенский ЦОД, идет устало Анечка Болейн, несёт свое убитое лицо.
В руках её, воинственных как сталь, ресницами трепещет голова. И голова глядит куда-то вдаль. По направлению к городу Москва.
Там рельсами завязаны в узлы бульвар, пруды, любовь и декаданс. Ах, горностаи, фрейлины, балы. Теперь без вас, давно-давно без вас.
С той стороны зеркального стекла, где дьявол в сюртуке, а фатум слеп, уже другая Аннушка пошла, несёт в авоське маслице и хлеб. У блузки кружевной воротничок. Минуя белоснежные валы, привычно огрызается: "И чё? Смотрите, куда лезете, козлы".
Волчиный огонёк в глазах горяч. Чумой звала соседка, вот змея. Чужую вещь за пазуху не прячь. Подковочка-салфеточка моя.
Оставив накрахмаленный салон, Каренина перебегает мост.
И дымом ясный день заволокло. Никто не в курсе - где же паровоз?
Перронный нарывающий абсцесс, вокзальный гвалт, раздавленный старик.
Толпа не знает про "парле франсэ". Толпа вокруг, толпа умеет в крик.
Три Анны собрались на пятачке, и говорили сотню лет подряд, что человек висит на волоске, что дети не играют в октябрят,
что вкусен фаршированный судак, а злые пальцы ломит от колец,
что Вронский исключительный чудак, а Генрих исключительный подлец.
Ты слышишь их, они немножко ты, но ты жива, и ветер треплет флаг той стороны зеркальной пустоты, той стороны зеркального стекла.
(Резная СвирелЬ конешно же)
