Тебя выгонят с волчьим билетом из детского сада, и все станет фарфолен! сказала бабушка.
Что такое "фарфолен", я не знал. Но не это меня интересовало.
А куда волки ходят по билету? спросил я.
В баню! в сердцах крикнула бабушка. Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки!
Мне не нужен волчий билет, поставил я бабушку в известность. - Я пока хожу в баню без билета. Так что, наверное, не выгонят, успокоил я ее.
Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа "Наша Маша..." или "Бычок" и настаивал на чем-то из Есенина.
В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество. И любила декламировать. В общем, сейчас и пожинала плоды этого.
Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на березку, но я категорически хотел исполнить "Письмо матери". Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц. Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении. И когда я завыл: Не такой уж жалкий я пропойца... попыталась сползти вдоль стены.
Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! возопила она, придя в себя.
Ну, тут она малость загнула. Тот случай! Я стану читать любимого поэта без публики? Дождетесь!
Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко.
А что такое тягловая бредь? спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита.
Тягостная! поправил я.
Марина Андреевна, почему вы плачете? спросила на этот раз Рита.
В общем, снова досталось родителям.
После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту - мера все-таки воспитательная.
Как лицо, крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши были четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал).
Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? вопросил я папу, педалируя слово старший.
Дело закончилось чем-то вроде пакта. То есть я дал обещание никакие стихи публично не декламировать!
Ни-ка-ки-е! по слогам потребовал папа.
Я обещал. Причем подозрительно охотно.
Кроме тех, которые зададут воспитательницы! спохватился папа.
Пришлось пойти и на это.
Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса. Все-таки кроме меня в группе имелось еще девятнадцать "подарков". Но я им докучал минимально. А силы копились... Ох, папа... Как меня мучило данное ему слово!
И вот настал какой-то большой праздник. И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели. И от меня потребовали читать стихи.
Какие? спросил я.
Какие хочешь! ответила потерявшая бдительность воспитательница.
А Маршака можно?
Разумеется! заулыбалась она. Для нее Маршак это были мягкие и тонкие книжечки "Детгиза".
Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака. Та подтвердила и даже погладила меня по голове.
Какое стихотворение? уточнил бдительный папа.
Маршака? удивилась она и назидательно добавила: Стихи Маршака детям можно читать любые! Пора бы вам это знать!
Сконфуженный папа увел меня домой.
И вот настал утренник. И все читали стихи. А родители дружно хлопали. Пришла моя очередь.
Самуил Маршак, объявил я. "Королева Элинор".
Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались. Кроме папы и мамы. Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал.
Королева Британии тяжко больна, начал я, дни и ночи ее сочтены... и народу сразу стало интересно. Ободренный вниманием, я продолжал...
Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то чтобы повеселел, но стал очень удивляться. А я продолжал:
Родила я в замужестве двух сыновей... слабым голосом королевы проговорил я.
Старший сын и хорош и пригож...
Тут мнения разделились. Одни требовали, чтоб я прекратил. А другим было интересно... И они требовали продолжения. Но мне читать что-то расхотелось. И я пошел к маме с папой. Поплакать.
По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях. Тем более папа что-то подозрительно молчал.
Да, кстати, наконец сказал он, ты ж не дочитал до конца. Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось!
И прохожие удивленно прислушивались к стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка...
Александр Бирштейн
