Ну типа всезнаек с их дебильными советами... особенно
Сорок первого года жених,
на войну уезжавший назавтра
в теплушке,
был посажен зиминской родней
на поскрипывающий табурет,
и торчали шевровых фартовых сапог
ещё новые бледные ушки
над загибом блатных голенищ,
на которых играл золотой,
керосиновый свет.
Сорок первого года невеста
пошла с тяжеленным
расписанным розами тазом,
где, тихонько дымясь,
колыхалась тревожно вода,
и стянула она с жениха сапоги,
обе рученьки ваксой запачкала разом,
размотала портянки,
и делала все без стыда.
А потом окунула она
его ноги босые в мальчишеских цыпках
так, что, вздрогнув невольно,
вода через край на цветной половик пролилась,
и погладила ноги водой
с бабьей нежностью пальцев
девчоночьих зыбких,
за алмазом алмаз
в таз роняя из глаз.
На коленях стояла она
перед будущим мужем убитым,
обмывая его наперед, чтобы если погиб -
то обмытым,
ну, а кончики пальцев её
так ласкали любой у него
на ногах волосок,
словно пальцы крестьянки -
на поле любой колосок.
И сидел ее будущий муж -
ни живой
и ни мёртвый.
Мыла ноги ему,
а щеками и чубом стал мокрый.
Так прошиб его пот,
что вспотели слезами глаза,
и заплакали
родичи
и образа.
И когда наклонилась невеста,
чтоб выпить с любимого воду,-
он вскочил,
её поднял рывком,
усадил её, словно жену,
на колени встал сам,
с неё сдернул
цветастые чесанки с ходу.
в таз пихнул её ноги,
трясясь как в ознобном жару.
Как он мыл её ноги -
по пальчику,
по ноготочку!
Как ранетки лодыжек
в ладонях дрожащих катал!
Как он мыл её!
Будто свою же
еще не рожденную дочку,
чьим отцом
после собственной гибели будущей стал!
А потом поднял таз
и припал - аж эмаль захрустела
под впившимися зубами
и на шее кадык заплясал -
так он пил эту чашу до дна,
и текла по лицу,
по груди,
трепеща, как прозрачное,
самое чистое знамя,
с ног любимых вода,
с ног любимых вода
