Ну и по случаю 7 ноября - революционное...
"КТО ПОД КРАСНЫМ ЗНАМЕНЕМ?"
Героико-патриотические порывы опасны для здоровья. Я это уяснил - к семи. А до той поры, был неистово одержим всем боевым и блестящим.
Что ты на себя нацепил?! спрашивал папа, щурясь от сверкания ёлочного дождика, развешенного на моих плечах.
Это канделябры! путая с эполетами, гордо заявлял я.
Папа понимающе кивал.
А это? тыкал он в мамину брошь, зелёной мухой сидевшей на рукаве моей линялой гимнастёрки.
- Это шрапнель! вместо "шеврона", ответствовал я важно. И зачем-то пояснял: - Нашивная.
Позументы я лепил клейкой лентой, называя их "позулентами" по содержанию, а лампасы "паласами" - по форме. Творил я их из лоскутов старого маминого халата и были они в синий горошек.
К юбилейным медалям, стибренным с отцовского мундира, я присовокуплял значки - ордена. Октябрятский соответствовал "красной звезде", пионерский - ордену Ленина. А "Ну, погоди!" Герою Советского Союза, потому что красиво.
Не крутись под ногами, ошпарю! шипела мама. Но я крутился.
Мама, я герой! Я тебя расстреляю! - размахивая игрушечным ППШа, выпускал я картавую очередь.
В моём понимании герои обязательно должны были расстреливать.
Ну? Расстрелял? осведомлялась мама, убирая прядку со лба. Теперь беги к папе.
Кончать папашу я летел пулей.
Тра-та-та-та-та! Папа, ты убит!
Застреленный сидел в кресле, смотрел выступление генсека и вздыхал.
Ты убит! лупил я контрольным.
Прошу тебя, стреляй туда, говорил папа лениво, кивая в сторону телевизора.
По кому? уточнял я.
Очередью.
Чему ты учишь ребёнка? неслось из кухни. Мама умела видеть сквозь стены.
Не вмешивайся, комсомолка! выворачивая шею, кричал маме отец.
Он был коммунист. Мама "вечная комсомолка" так он её называл.
Не слушай его! - кричала из кухни комсомолка.
Но папа был старше по званию, и поэтому я, разбрызгивая слюни, с удовольствием расстреливал президиум.
Папа веселел.
Маму уже расстрелял? деловито интересовался он.
Первой!
Маму я любил крепко, поэтому она всегда была первой.
Молодец.
Папина похвала дорого стоила. В вопросе героизма он являлся авторитетом. У него был настоящий пистолет, и расстреливать я научился от него.
Я герой? искал я отцовского одобрения.
Геморрой! утвердительно кивал папа. Что означало дважды.
Пионерский галстук брата я повязывал исключительно для подрыва. Кумач обращал меня в пионера-героя, и тут уж без гранат не обходилось.
Подходите, фашисты! вопил я невидимым агрессорам, швыряя себе под ноги...
Вопрос: "где взять гранату?" занимал меня постоянно. На эту роль я пробовал многих. Однажды, грохнув вазу наповал убил родителей. Взрывом мне ошпарило ягодицы. Я люто ненавидел фашистов, мама любила вазу, и мы не сошлись.
Тогда я принялся лупить ёлочные шарики. Но от их осколков геройски пал отец. Один проник ему в ступню, и мама долго ковыряла папу иглой. А он, как настоящий партизан пил водку, и вёл себя героически даже наказывать не стал, потому что не дотянулся, пообещал лишь придушить.
Когда же я ушёл исправляться в угол, откуда ни возьмись, наползла куча фашистов, и мне пришлось метнуть в них противопехотную скалку.
Скалка очень походила на гранату, но в итоге оказалась - миной, и подорвался на ней я, причём вхолостую. В том смысле, что должного действия не получил, а вот по пальцу точно.
Фашисты были довольны. Я орал, палец стремительно синел... И галстук, вместе с туфлей не надевал аж целых две недели.
После чего снова подорвался, но на сей раз, банкой шпротного паштета. Бессмысленная жестянка просто откатилась ни жертв, ни разрушений. И тогда, заскучав, я стал приставать к отцу.
Диалог получился следующий:
Пап, у тебя есть граната?
Да.
А дашь?
Нет.
Ну, пожалуйста...
Тебе зачем?
Подорваться!
Уговорил.
И он принёс домой настоящую учебную "лимонку". Выкрутил запал, обмотал её ватой, и какое-то время я ею осколочно поподрывался. Но вскоре мне надоело и это. В сравнении с выслеживанием диверсантов подрывы, в сущности, занятие скучное.
Диверсанты же были повсюду. В особенности под кроватью. Иногда они проникали в банки с вареньем, и тогда приходилось их брать языком, или выковыривать ложкой...
Скрытность, скользкость и сноровка вот основные принципы "Карацупы".
Скрытностью меня обеспечивал, насаженный на голову, дуршлаг. Скользкостью вазелин из маминой тумбочки. А сноровкой... вот тут я сомневался, и на всякий случай, надевал папин нарядно-парадный ремень с золотой "бляхо-мухой".
Папа, дай "бляха-муху"! просил я.
Тебе зачем?
Для Карацупы.
И папа непременно давал.
Карацупой я был - что надо! Залегал посреди ковра, становясь абсолютно невидимым. Однажды мама даже чуть не сломала мне ногу. Выслеживая диверсанта, я так растворился в шашечках, что она в меня вступила. После чего мы сразу же поехали фотографироваться. Но снимки мне не понравились мутные, чёрно-белые, с костями. Тогда, поняв, что "жизнь в движении!", я стал беспрестанно ползать.
- Куда? порой любопытствовал папа, легонько придавливая меня башмаком.
- Вперёд! извивался я.
Самым подходящим диверсантом была, конечно же, мама. Она гладила бельё, и я цапал её за лодыжку. Смешно ойкая, мама каждый раз хваталась за разное сердце. Иногда роняла утюг. Но обычно промахивалась. Поскольку я был юрок и вёрток, как весенний глист. Всегда заходил в тыл, как говорил папа: "без мыла", и возникал неожиданно. Это была моя коронка.
- Руки вверх, я Карацупа! орал я с надрывом, выныривая в родительских ногах, посреди ночи.
- Стой, кто идёт! неожиданно вопил из-под стола.
И враги трепетали.
Он сделает мне инфаркт! жаловалась мама.
Ты сделаешь ей инфаркт, подтверждал папа.
Это слово я обожал.
Натыкаясь на меня в шкафу, мама вскрикивала: "Что ты тут делаешь?!", и я отвечал: "Инфаркт!", подразумевая, понятно, засаду.
Передвигаясь вдоль плинтусов и просачиваясь в любые щели, я скользил по квартире, оставляя жирный вазелиновый след. Он-то меня и подвёл.
Папа растянул на нём связку, и меня разжаловали. Сняли дуршлаг, лишив скрытности. Стёрли вазелин, отняв скользкость. И сноровистой бляхо-мухой окончательно уволили из Карацуп.
Тут-то у меня и зародилась мысль о раненом бойце. Потому что раненый это всегда Щорс. "Голова повязана. Кровь на рукаве. След кровавый..." что может быть убедительней.
Бинты нашлись в аптечке. Там же йод, зелёнка и мазь Вишневского - вместо крови. Виток за витком неизбежно превращал меня в героя гражданской войны.
Умотав голову, я посмотрелся в зеркало и, поняв, что всё ещё не Щорс, перешёл на шею, грудь, руки, пока перевязочные материалы не закончились. Тогда, изловчившись, я умудрился вылить на себя склянку зелёнки, затем окропил всё это йодом, и для убедительности покрылся Вишневским.
Коричневатая масса, наляпанная густыми мазками, мало напоминала кровь, но что-то органическое несомненно. А подлое зеркало, по-прежнему, подсказывало: "Ещё не Щорс!".
Лишь, когда я повязал пионерский галстук, оно, наконец, сдалось, воскликнув: "О! То, что надо!". И довольный результатом, я направился в родительскую спальню.
Было воскресное утро. Родители отдыхали.
- Я Щорс! ошарашил я их с порога.
Мама вскрикнула. Папа вздрогнул.
- Я раненый Щорс! на всякий случай уточнил я.
Мама всплеснула руками.
Боже, я его убью! Он кончил мне все бинты! Марля же такой дефицит...
А папа сказал:
Марш в ванную, снимать весь этот ужас!
Но я же раненый в голову, возразил я, и услышал:
Определённо!
"Как же они не понимают? досадовал я, терзая бинты и пачкаясь бутафорской кровью. - Я ведь такой взаправдашний, такой гражданский герой войны!"
Повязка не поддавалась. Я тянул её то тут, то там, чувствуя, как петли обхватывают меня всё плотнее. Галстук гармонично влился в общий кокон - тесный и жаркий. Затем мои движения вдруг стали резкими и отчаянными, словно мушиные трепыхания в паутине. Потом, дыхание перехватило вовсе.
Сдурев от удушья, я истерически забился, рванул, что было сил, и невидимые тиски намертво сдавили горло. Из глаз хлынули слёзы.
Хрипя и шатаясь, с собачьим синим языком наружу, я вновь предстал пред скучающими взорами родителей.
Смотри, - сказала маме папе, - теперь он изображает повешенную Зою Космодемьянскую. От же неугомонный!
Хорошо, не Гастело! рассудительно ответил отец.
И тут я повалился. В глазах проступили чернильные кляксы. Они всё расширялись и расширялись, будто на промокашке, заволакивая сознание и окрашивая дёгтем потолок. А потом, папин голос глухо и вязко пробасил: "Но-о-ож, неси скорее но-о-ож!".
Когда я вновь открыл глаза, рыдающая мама прижимала меня к себе, тычась мокрым носом в мой холодный лоб. А папа, за её спиной, хватал серыми губами воздух.
"Щорс, подумал я вяло, определённо удался".
(c) Эдуард Резник
