Жанна (имя изменено) никогда не пользовалась особенным вниманием мальчиков, ни в школе, ни в медицинском училище: при своей стройной фигурке, лицом она была наделена самым заурядным. Даже хорошенькой её было назвать трудно, но ведь молодость красива сама по себе. Но и беспечна до определенного времени.

А потому она при первой же возможности оставила школу, закончила медицинское училище, и пошла работать по полученной специальности. И возникла проблема первая: при всём дефиците и востребованности профессии, оплата за труд была настолько мизерна, что молодой девушке, даже без особых претензий на шик, на приличное существование денег катастрофически не хватало.

Кто-то из ее знакомых посоветовал: в Чечне, такие как ты, на вес золота: и платят хорошо, и женихов валом. Долго не размышляя, Жанна пошла в военкомат, и вскоре оказалась в госпитале, на сортировке того, что выходило из военной мясорубки. Где и возникла проблема вторая, основная.

Жанна всегда была уверена, что адаптацию к своей профессии прошла окончательно: её давно уже не коробило от вида язв, людской немощи, содержимого уток и судков, специфичного запаха старых бинтов и вида свежей крови. Но то, с чем она соприкоснулась теперь, повергло в шок: молодые ребята - и её сверстники, и чуть старше - иногда поступали в госпиталь в таком состоянии, что Жанна только огромным усилием воли не давала себе здесь же, у операционного стола, упасть в обморок.

Впрочем, постепенно эта чувствительность пошла на убыль. Но все равно она продолжала почти ежедневно плакать в подсобке, особенно после наиболее немилосердного четвертования на хирургическом столе очередного молодого парня. Тем более, что иногда они умирали: и под скальпелем, и потом, на реанимационной койке.

Ещё до выписки многие обращали внимание на скромную девушку, пытаясь вызвать у неё особое отношение. Не раз бывало, что Жанне хотелось ответить взаимностью, но госпитальная обстановка не располагала к любовным играм: она со всеми была любезна, но не более.

Лишь однажды Жанна чуть было не уступила страстному натиску выписывающегося солдата, годами немногим старше её: он шагнул вслед за ней в подсобку и закрыл дверь на шпингалет. Этот жест не испугал её: каким-то интуитивным женским чувством она знала, что заимела над солдатом какую-то власть, и сила эта, если понадобится, защитит её. А парня этого она заприметила давно: он, хоть никогда и не заигрывал с ней, но неотступный взгляд его, казалось, прожигал насквозь. Иногда она намеренно старалась пройти поблизости от его койки, чтобы ещё раз испытать это пленительное ощущение учащающегося пульса.

Он молча подошёл к ней, сел рядом на клеёнчатый топчан. Затем положил свои руки ей на плечи и крепко стиснул. "Я завтра уеду, хочешь - хоть сейчас поженимся, а я...", - хриплый его шёпот прервался. Полубезумный взгляд сверлил, его губы беззвучно шевелились в нескольких сантиметрах от ее лица. И вдруг они с силой прижались к её губам.

Жанна раньше уже не раз целовалась и знала, что это приятно. Но от этого поцелуя, было больно не только губам: он почти вывернул ей плечи, - от этого поцелуя она чуть не потеряла сознание. Нет, она не была в обмороке, но эта волна сладкой истомы, так внезапно хлынувшая ей в сердце, полностью выключила в ней осознание действительности. Но это волшебство, творимое с ней, разом исчезло, когда рука солдата начала стаскивать с неё трусики.

- Нет! - и взгляд, и голос её, были твёрже стали.
Парень попытался, было, что-то ещё сказать, но, пристальнее всмотревшись в её лицо, молча встал и, пошатываясь, вышел из подсобки. На следующий день его выписали, и вместе с его исчезновением что-то исчезло из жизни Жанны. А попросту - она затосковала. Может и не конкретно по этому парню, но воспоминания о тех ощущениях не оставляли её ни на один день: она хотела повторения встречи с ним. Которая и состоялась почти через месяц, и в корне изменила всю дальнейшую судьбу Жанны.

На операционном столе она увидела даже не его, а то, что от него осталось. Оставалось, впрочем, не так уж и мало, но мина, на которой подорвался горемыка, оказалось безжалостной: взрывом разворотило не только ногу, но и пах. Хирург, отнявший ногу выше колена, горестно поцокал языком. Это сожаление, как можно было догадаться, относилось не к ноге.

Но Жанна всех этих разговоров почти не слышала: перед глазами стояло лицо парня в кислородной маске, капельница и изуродованное тело. Звуки окружающих плохо доходили до неё, в уши как будто налили воды, но она вряд ли осознавала это: в её груди с каждой минутой нарастало чувство, что это она виновата в теперешнем уродстве этого парня. И не будь она тогда такой щепетильной дрянью, может он и поостерегся бы там, и не наступил бы на мину.

Убрав в кабинете после операции, она пошла по коридорам, не отдавая себе отчёт, куда и зачем идёт. И только у отделения выздоравливающих она поняла - зачем сюда пришла. Она внутренне содрогнулась, но это не поколебало её решимости: подошла к одному из спящих, легко тронула его за рукав, и когда тот открыл глаза, жестом показала идти за ней. Она привела его в подсобку, закрыла дверь на шпингалет и сняла с себя трусики.

Уже потом парень, осознав, что он был у неё первым, спросил - зачем она так, какая в том была необходимость? Ничего, - ответила она, поглаживая его коротко стриженую голову, - Всё нормально, ты только не говори никому. Но, видимо, ненадолго хватило этого паренька, и перед выпиской он шепнул кому-то о своей "победе". И когда вскоре ещё один солдат её, не так сильно и упирающуюся, затащил в подсобку, она приняла решение.

Больше она никому не позволяла "затаскиваний", а сама определяла с кем ей быть и когда. Более одного раза с ней никто не уединялся, были это только вчерашние пацаны, и только те, кому предстояла выписка в район боевых действий. Жанна никогда не предлагала своих услуг офицерскому составу, да они и не домогались её, а может, даже и не знали об этой стороне её жизни. И ещё: никогда и никто не был с ней груб или вульгарен. А, наоборот, перед уходом ей всегда говорили: "Спасибо, сестричка". Ей и этого было достаточно.

Шила в мешке не утаить, а это, почти поставленное на поток мероприятие, долго держаться в тайне, конечно, не могло. Начальник госпиталя, вызвав её в кабинет, долго тянул сигарету. Потом сказал с недоумением:
- Шлюха. Да как ты могла, Жанна! Ты же была такая чистенькая и светленькая, и вдруг - солдатская подстилка. Не верю! Вот до сих пор не верю! Ну-ка, рассказывай!

Она не размазывала сопли признания и раскаяния, но слёзы из её глаз капали сами собой; она рассказала ему всё: как мальчишка признался ей, что ещё ни с кем никогда, как она предпочла сохранить целомудрие и, возможно, по этой причине он не сумел сохранить себя, как она решила, если это в её силах, сохранить остальных.

- И, ты понимаешь, я смог только подойти к этой пичуге, и поцеловать ей руки, хотя следовало бы ей ноги целовать, - мой "вагонный знакомый" майор чокнулся со мной остатками водки в стакане, - Ну, устроил я ей перевод в хороший госпиталь, подальше от свежей крови. И до сей поры жалею, что не попытался её к награде представить. А разве она не достойна? Ну, скажи!

Послесловие.
Эта история о сестре милосердия долго не давала мне покоя: я и сам никак не мог определиться с оценкой ситуации. Что было главным составляющим в возникшей коллизии: махровый разврат, милосердие в чистом виде, а может, своеобразный героизм, проявившийся в такой вот форме жертвенности собой?

Кстати, этот майор, принимавший во всём этом действе самое непосредственное участие, о первом оценочном варианте - о стремлении к разврату, не хотел и слышать, и превозносил эту женщину до небес. Я, уважая его мнение, поддакнул тогда, но впоследствии долго колебался. А в результате, так и не придя к окончательной точке зрения, рассказал всё как есть.

Позже, когда материал был написан набело, я показал его нескольким людям, разным по возрасту, по положению и, наверное, по интеллекту (последнее - относительно, конечно). В принципе, девчушкой этой, жалеючи, единогласно почти что восхищались. Не осуждали, во всяком случае: "Да, - говорили они, - она собой просто жертвовала. Смелая, хотя и безрассудная: дальнейшую-то свою жизнь она загубила". Это - о ее поступке.

Но потом, когда эти же люди стали говорить о мотивах, повлиявших на этот ее шаг, мнения совершенно разошлись: тяжёлое детство, нелады в семье, неосознанная тяга к сексу, извечное женское кокетство, стремление кому-то обязательно нравиться - много чего было сказано, но так и не прозвучало то, что я хотел услышать, так как своё мнение у меня сложилось.

Вот оно: ко времени появления в госпитале, Жанна, фактически, только вышла из подросткового возраста. Решение "пойти в медсёстры", понятно, не от хорошей жизни: наверняка и семья её была не из достаточно обеспеченных, и успехи в школе оставляли желать лучшего. Но, согласитесь, эта профессия требует не только здоровой психики, но и здоровой нравственности. И, судя по всему, Жанна всем этим в известной степени обладала. Так что, я не верю в мотивы с пробудившейся сексуальной активностью. На отрицании этого как раз и завязан трагизм поведения Жанны.

Возможно, она была и права, посчитав, что оставшись верна своим здоровым нравственным принципам, она тем самым невольно стала дополнительной причиной, приведшей молодого паренька к роковому финалу. И тот солдат, которого она сама привела в подсобку - это её месть самой себе, за того покалеченного. О последствиях от этой акции, я думаю, она не задумалась: это свойственно молодым, неискушённым и бесхитростным людям - поддаваться первому порыву.

Она видела, какую жертву война собирает с молодых ребят, и под давлением ситуации положила на этот алтарь свою девственность. Она-то думала этим и ограничиться, иначе бы не просила паренька сохранить всё в тайне. Но действительность гораздо жестче: если первый парень снял у неё большую часть боли с души, то второй наоборот, дал понять, что она становится шлюхой.

И вот тут-то и наступает переломный момент: от импульсного поведения она переходит ко вполне осознанному, даже выстраданному выводу: решив, что впереди у неё только тупик, захотела облегчить участь тех, кто, не успев в жизни испытать ничего существенного, завтра, при хорошем раскладе, ляжет на хирургический стол (при плохом - его вообще не привезут в госпиталь). Наверное, для тех, с которыми она уединялась в подсобке, она была и любовницей, и матерью одновременно. И польза от этой её "благотворительности" наверняка была.

Но вполне может быть, что и не было у неё таких мрачных мыслей в отношении себя. Отдавшись первому пареньку фактически в состоянии прострации, второй натолкнул её на мысль, что для полного выздоровления этим молодым ребятам не хватает именно женской любви. И не хватает настолько остро, что это иногда становится и косвенной причиной гибели: задумался, размечтался, стал невнимательным - да мало ли? И она решает эту проблему: раз это может кому-то помочь выжить или ощутить единственный и, может, последний раз в жизни, я дам ему это, с меня не убудет. А угрызения совести в связи с, якобы, распущенностью нравов, ей и голову не приходят: цель-то у неё - благородная! В операционной она лечит тело, в подсобке душу: на то она и сестра милосердия.

Глаза одной из женщин, которая при мне прочитала написанное, были на мокром месте: "Очень правдивая история. Я слышала о точно такой же истории во время войны в Афгане". Вполне допускаю, и в Афганистане могло произойти нечто подобное, да и не только в нашей стране: женщине по природе своей свойственно жертвование собой. Не обязательно таким способом, но и такой способ, как видим, существует.

А перед Жанной я, всё-таки, шляпу снимаю.