опубликовано
24
мая 2006
Они все знают о нашем разводе и, наверное, догадываются о том, что творится со мной в эти дни. Но они все равно не знают всей правды, и оттого, что я их немного обманываю, они кажутся мне детьми. И потому вызывают жалость. Первой меня встречает мама. Она всегда делает это одинаково, молча обнимает и гладит по спине, как будто я вечером отправляюсь на далекую войну и уже, наверное, не вернусь назад. Потом настает очередь отца. Он пожимает мне руку, чуть отставив в сторону мизинец. После того, как он несколько лет назад упал с лестницы, чуть не свернув шею и не сломав позвоночник, его правая кисть перестала сгибаться до конца. И я понимаю, что она уже не сожмется до самой смерти.
- Привет, сынок, - говорит он, и на его лице появляется то самое огорчение, которое пробуждает во мне иррациональное чувство вины.
- Нормально, па, - говорю я, - да все нормально, не беспокойтесь обо мне, еще, может, все наладится.
- Голодный? - спрашивает отец, - ты завтракал? У меня мясо замариновано, может, шашлыков?
- Я не хочу есть, - я мнусь на пороге, - мне как-то не очень хорошо. Я просто хочу посидеть с вами.
Мама смотрит на меня с тревогой. Я знаю, она хочет увлечь меня в ванную и вымыть мне руки, и высушить их своими волосами, или что-то вроде того, но простое счастье детских лет безвозвратно обесценено годами ядовитой самоиронии. Я улыбаюсь им, чтобы они не думали о плохом, хватит и того, что я беспрестанно думаю об этом. С другой стороны, может, и здорово было бы поесть чего-нибудь домашнего, мне уже осточертело питаться мясными/соевыми полуфабрикатами и порошковым пюре.
- Не сутулься, - говорит мне отец вслед, провожая меня на кухню, - выпрями спину, сынок.
Мы садимся за большим столом с чистой скатертью. На голубом блюде лежит несколько яблок, которые я никогда не ем. Отец берет со стола газету, и вытянув руки, издалека изучает заголовки. Я наблюдаю за его дальнозоркостью и чувство вины возвращается ко мне снова.
- У тебя такие круги под глазами, - осторожно говорит мама.
- Я не высыпаюсь в последнее время, - я прислушиваюсь к ветру, гудящему в оконных рамах. Здесь, у самой степи, ничто не мешает его полету.
- Тебе в отпуск надо, пока лето, - говорит отец, - у тебя черт знает что, а не жизнь сейчас.
Он пытается сдержать свое раздражение, они тревожатся обо мне, а я ничем не могу облегчить их участь.
Отпуск, отпуск. Почему все вокруг твердят об отпуске? Мне вспоминается моя прежняя работа. Когда кто-нибудь приходит из отпуска, все окружают его, заглядывая в глаза и пытаясь отыскать там счастье. Ну, как ты? Тебе хорошо? Отдыхаешь? И он говорит им, что да, хорошо, и отдыхаю, и вообще встаю поздно. Офисные страдальцы облегченно вздыхают, услышав привычные слова. А я смотрю на них и думаю, что в жизни их пустота, но они винят в этом работу. В том, что не живут так, как хотят, в том, что у них нет денег и нет счастья, в том, что вечернее время предсказуемо и нагоняет телевизионную тоску. Они выходят в отпуск, но так и не уходят далеко от дома, как кошка не пускается в дальние странствия от знакомого подвала. Их быстро догоняет скука, но, чтобы не сойти с ума, они твердят себе, что отдыхают, что в отпуске жизнь течет не к смерти, а в какую-то другую сторону.
- У меня сейчас новая работа, - говорю я, чтобы перевести разговор на другую тему. - Новая. интересная работа, правда. На нее надо много времени. Пока я пишу, я не думаю про Лену и про все это.
- Только надо так, Стас, - говорит отец, опуская газету, - если расходитесь, то расходитесь. И все. Вся эта беготня друг к другу. Я этого не понимаю.
- Вы же никогда не расходились, па, - бормочу я, - вот ты и не понимаешь.
- Если вы даже помиритесь на время, все равно это ничем не кончится хорошим.
Я пожимаю плечами и прячу глаза.
- Ты еще молодой, - говорит мне мама. Она подходит сзади и гладит мои волосы и плечи. - Тебе нужна девочка, которая еще в десятом классе учится. Мне всегда нравились мужчины старше.
- По всякому бывает, ма, - отвечаю я, но что-то мне подсказывает, что она отчасти права. Может, мне правда нужно найти какую-нибудь пигалицу и объяснить ей все, что знаю сам? И про то что времени остается все меньше и меньше, и про то, что когда кому-нибудь врешь, и он тебе верит, создается впечатление, что ты неуловим и про то, что нет никакой судьбы или призвания, а есть лишь наши тела, одинокие и горячие.
Я снова смотрю, как далеко отец держит газету, как он щурится, как изменилось и постарело его лицо. Мама снова обнимает меня за плечи.
- Тебе же нельзя жить одному, - говорит она, - тебя же заносит сразу.
Да, да. Я внутренне поддакиваю их осторожным словам. Я ведь тоже хотел, чтобы у меня была семья и красивые умные дети, чтобы сгинуло наваждение всей этой нелепой и чадящей жизни.
- Я работаю на выборах, - говорю я родителям, чтобы отвлечь их от тревожных мыслей. - Вы знаете нашего кандидата? С чего начинается Родина? Настоящий мужик, не трепло.
Отец хмурится, а потом расплывается в улыбке.
- Я не знаю, конечно, - говорит он, - но вроде бы правда нормальный мужик. Хорошее впечатление производит. Работает. И про землю он хорошо говорит, про природные ископаемые.
Мне хочется объяснить отцу, что все это ложь, что нет никакой социальной справедливости и заботы о ближнем, а есть лишь фантазии нескольких креативных подонков вроде меня. Хотя, как знать, если бы мне кто-нибудь чаще говорил, что я хороший, все могло бы быть по-другому.
- Он никакой не патриот, па, - говорю я, - это все мы придумали для него. Все, что он говорит и все, что о нем пишут. Но это даже не важно. Другие не лучше. Голосуй за него, если тебе нравится.
Я решаю, что отцу поздно что-то объяснять, да и не нужно. Я лучше их пожалею, как детей, не знающих всей правды.
Ветер надувает льняные занавески и отец идет закрыть форточку. Он берется за раму и его правая рука не сжимается до конца. Это бессилие близкой старости так явно показывает себя, что мне делается грустно.
Мама ставит передо мной белое блюдо с тремя сосисками. Ошпаренные кипятком, они вспучились и напоминают толстые бёдра с целлюлитом. Я втыкаю в них вилку, и белесый горячий сок пузырится в отверстиях.
- Я не хочу есть, ма, - говорю я, - я немного, сколько смогу, ладно?
- Господи, конечно, сколько сможешь. - Она кладет рядом со мной сложенную вчетверо красную салфетку. Я машинально вытираю о нее совершенно чистые пальцы.
- Надо же, как погода испортилась, - восклицает отец, глядя на низкие облака, стремительно движущиеся по утреннему небу. Похоже, будто весь мир стоит на месте, а дом плывет, словно корабль.
- Но я лучше себя чувствую, когда жара спадает, - добавляет мой старик.
- Я тоже, па, - говорю я, - я тоже.
Пару минут мы молчим, я жую сосиски, а родители наблюдают за мной. Деликатно, так, чтобы я не заметил, но я все равно все замечаю. Я вытираю губы красным и долго мну в руках нежную бумагу, сделанную из отходов. Похож ли я на них? Кого они видят во мне, когда смотрят вот такими полными любви и сострадания глазами?
Я отодвигаю от себя тарелку.
- Пап, мам, - говорю я вдруг дрожащим голосом, - а что бы вы делали, если бы я - умер?
Секундная пауза повисает в воздухе, как ранняя паутина в лесу. Мама берет одно яблоко с блюда и чистит его ножом. Кожура ниспадает ровной спиралью, у меня никогда так не получалось.
- Если бы я умер? - тихо повторяю я, смущаясь и чувствуя, что лучше бы я выругался при них матом.
- Не знаю, - говорит отец. Он думает некоторое время, но не находит лучшего ответа.
- Ты такой красивый, Стасик, - искренне говорит мне мама, - у тебя все есть, женщина сама появится. Твои невесты еще, должно быть, учатся в школе, потерпи немного.
- Я могу терпеть и много, - говорю я абсолютно серьезно, - я недавно научился.
Я встаю из-за стола, у меня почему-то дрожат ноги. Молча ухожу в ванную, открываю воду и долго смотрю на себя в зеркало. На самом деле, мне совсем не восемнадцать. И даже не девятнадцать. Мне уже хрен знает, сколько лет, а я все никак не могу распрощаться со своей юностью, все сомневаюсь, стоит ли, нужно ли?
- Ты такой красивый, Стасик, - звучат у меня голове мамины слова.
- Неправда, - бормочу я так тихо, что никто не слышит моих странных слов, - неправда, я зло%%учий психопат.
Я закрываю воду и машинально вытираю о желто-голубое полотенце совсем сухие руки. Ноги у меня по-прежнему дрожат, словно я очень испугался чего-то и никак не могу прийти в себя. Здесь, в этом доме, я по идее должен бы чувствовать себя ребенком. Но меня лишь мучает чувство вины перед моими несчастными родителями и не более того. Я не стал для них никем - ни оправданной надеждой, ни осуществившейся возможностью, ни обетованным счастьем.
А теперь еще и не могу им сказать всей правды и, по большому счету, вообще не могу им сказать ничего стоящего, ничего настоящего.
- Алло, девушка? - говорю я в горячий, насытившийся моим теплом телефон, - мне нужно такси на улицу Роз. Дом 27. Мой номер XXX.
Я выхожу на кухню и останавливаюсь в дверном проеме. Родные лица обращены ко мне справа и слева. Как же я стал таким, как я стал?
- Я поеду, - говорю я, - я просто на минуту зашел, я даже есть не хотел.
- Жаль, - говорит отец, - у меня мясо замариновано, сейчас бы сделали шашлыки во дворе. Это не долго.
- Там ветер, па.
Они суетятся вокруг меня, пока я обуваюсь в тесной прихожей, пахнущей обувным кремом и лаком оконных рам. Мы все немного растеряны, наверное, от того, что я так ничего и не сказал. Милые мои, хорошие. Для того, чтобы стать человеком, нужно обязательно что-то преодолеть, а я, пожалуй, пока не могу. И даже эту неожиданную боль от короткой встречи не могу преодолеть. Я не добрый, просто слабый я.
- Не надо меня провожать, - говорю я, - там такси должно подъехать.
Мама обнимает меня мягкими руками, а я остаюсь деревянным и недвижимым. Я только глажу ее по спине и стараюсь дышать спокойно и тихо.
- Все у тебя будет хорошо, маленький наш, - ласково бормочет мама. - Мы тебя всегда поймем, чтобы ты там себе ни думал.
- Давай, Стас, - утешительно говорит отец, подавая мне руку.
И она не сжимается до конца.
У меня дрожат губы. Я киваю родителям и быстро ухожу прочь с чувством, что попрощался с ними навсегда, и теперь оставляю их сиротами в этом мире.
Машина ждет меня, большая белая, ветер срывается с ее покатых поверхностей и падает в дорожную пыль.
Я быстро открываю дверцу и сажусь на заднее сиденье, прямо за водителем, чтобы ему не очень было видно в зеркало мое лицо. Играет радио, там передают, что ветер в ближайшие дни будет усиливаться и может достигнуть скорости урагана в нескольких районах.
- В центр, - говорю я в седой затылок таксиста.
И вдруг рыдания взрываются во мне, как будто меня рвет от какой-нибудь дряни. Я открываю окно, чтобы упругий поток воздуха заткнул мне рот. Но это не помогает, и я достаю из кармана рубашки небольшую папиросу с травой и закуриваю ее трясущимися руками. Таксист пытается поймать в зеркале мое отражение, но я скрючиваюсь и жадно глотаю дым. Папироса сгорает на ветру в считанные секунды. Я задерживаю в легких дым и держу его там до последнего, как делал в детстве, когда пытался унять икоту. Потом выбрасываю картонную гильзу и поднимаю стекло.
Я утыкаюсь лбом в окно. Улица течет мимо. Я запоминаю стройную фигуру женщины, остановившуюся посреди тротуара и оглядывающуюся на свой правый каблук. Чтобы лучше все увидеть, она слегка согнула ногу в колене, а я в это время мысленно леплю роденовскую скульптуру, на мгновение, на какое-то дурацкое мгновение влюбляясь в черный силуэт. Я смотрю на нее несколько секунд, пока она не исчезает из виду.
