опубликовано
16
февраля 2006
На Старом Арбате не спросят контрольный билет.
Искусство здесь пахнет дешевым вином и бумагой.
И каждый бродяга - почти что великий поэт,
И каждый художник - полуэстет и бродяга.
Среди крикунов, зазывающих всех неустанно
Узнать о грядущем по линиям на руке,
Под звуки альта, сорвавшихся с нотного стана,
Рыдает гитара, прижавшись грифом к руке.
Я долго смотрела на странно знакомый портрет,
На девушку в синем, растрепанную и босую.
И юный художник, неполных семнадцати лет,
Окликнул, смущаясь:
- Позвольте, я Вас нарисую?
Нет-нет, - испугавшись, я опустила глаза,
Закутала нервно внезапно продрогшие плечи.
А память упрямо опять возвращала назад,
В такой же вот точно осенний рябиновый вечер.
Раньше я приходила сюда часто, чтобы побродить между этюдниками с натянутыми скороспелыми портретами, шаржами и аляповатыми пейзажами, посидеть в уличном кафе.
В тот день пронизывающий северо-восточный ветер с самого утра гонял над городом тяжелые, лилово-серые облака. За ночь облетели все листья и теперь прижимались к холодным тротуаром своими рыжими спинами. На Арбате почти никого не было, не считая нескольких художников в парусиновых куртках, недовольно озирающихся по сторонам и, вероятнее всего, проклинающих переменчивый русский климат. В кафе же, напротив, было людно и даже оживленно, пахло свежемолотым кофе и табаком. Никто не хотел заходить в помещение, и все сидели на открытой веранде даже тогда, когда очередной порыв ветра бросил на крышу горсть первых дождевых капель.
Стемнело. На улице зажгли фонари. На столиках стали появляться подсвечники, заиграли на скрипке, и два мужских голоса, не сливаясь, но и не перебивая друг друга, переплелись с мелодией красивого романса. В такие минуты не нужен собеседник, хочется просто созерцать, вглядываться в лица, вчитываться в судьбы.
За самым крайним столиком сидел мужчина. Он только что вошел с улицы и с его плаща, также как и с волос, стекали крупные капли. Если бы меня попросили тогда описать его портрет, я бы сказала, что у него были Глаза. Такие глаза называют иконописными - светлые, спокойные, которые смотрят в самую душу, не смотрят, а всматриваются.
На веранде было сыро и зябко. Посетители потянулись друг за другом вовнутрь, туда же перебрались и музыканты и только два захмелевших художника в парусиновых куртках продолжали о чем-то яростно спорить.
Дождь закончился и стало немного теплее. За городом обычно в такую погоду поднимается туман, воздух пахнет землей и отсыревшими листьями. Больше сидеть не хотелось и я, поглубже запахнувшись, шагнула в ночь. Арбатские фонари тускло освещали улицу, рассеивая осеннюю мглу.
Снова заморосило. Вдруг над моей головой хлопнул, как крыльями, чей-то зонт, я вздрогнула и обернулась. Первое, что я увидела, были Глаза. Рядом со мной оказался тот самый человек в плаще. Некоторое время мы шли молча, и звуки шагов отскакивали от стен гулким эхо. Но тут я почувствовала в пальцах слабую дрожь - безлюдный Арбат, ночь и рядом таинственный незнакомец. Спутнику, видимо, передалось мое волнение. Одной рукой придерживая зонт, другой вынул из кармана маленький блокнот, и, стремительно набросав несколько слов, вложил мне в ладонь.
Как острым ножом полоснула по сердцу тоска,
Как тысячи маленьких остро отточенных молний.
Когда прочитала я на обрывке листка,
О том, что художник ни слышать не может, ни молвить.
Теперь мне стало понятно выражение его лица. Оно было не отрешенным, а каким-то отреченным.
Жестоко судьба прочертила свою полосу.
А может спасла его в мире цветной акварели.
Но все-таки жаль, что он не услышит в лесу
Песнь неприметной звонкоголосой свирели.
И снова в моих руках оказался блокнот. Тогда мне показалось, что буквы прокричали: "Позвольте я Вас нарисую!".
В мастерской художника было сумрачно. Но вот вспыхнул свет, и я замерла от неожиданности. Возле окна стоял огромный рояль, с двумя подсвечниками, на крышке поблескивала темным лаком скрипка.
Я протянула руку за блокнотом: "Вы... играете?!"
"Нет, рисую. Музыку. Зеленый цвет - скрипка, синий - альт, желтый - флейта, лиловый - рояль".
"А саксофон?"
"Саксофон должен быть обязательно в черном".
То, что меня поразило больше всего - это хлынувшая со всех сторон синева. Обшивка кресла, шторы, напольная ваза из прозрачного стекла и другие предметы - все находилось во власти синего - альтового - цвета. И еще, среди прочих работ мастера, - портрет босоногой девушки с развевающимися волосами, написанный всеми оттенками голубого. В одной руке она держала скрипку, в другой - смычок. Художник уловил тот самый миг, когда игра уже закончена, но в воздухе все еще дрожат последние затихающие звуки.
"Она погибла. Два года назад. Утонула" - прочитала я на протянутом листке.
Для работы все было готово. Я села спиной к окну. Теперь уже не могу сказать, откуда появилось чувство непонятной тревоги или тоски. Я никогда не думала раньше, что тишина может так оглушать. На мгновенье мне показалось, что ломаные тени, то и дело возникающие на стене, доберутся до меня, опутают, поглотят и растворят в страшной синеве.
Я вскочила, опрокинула стул, распахнула крышку рояля. Аккорд, еще и еще, черное -белое, белое - черное, и снова белое, черное, черное, черное... Он стоял недвижимо, закрыв уши руками, будто беспорядочная полифония могла оглушить его. На полу лежала оброненная кисть из которой, как из открытой раны, сочилась темно-синяя акварель...
В тот год осень была затяжной, но после дождей и первых заморозков вдруг потеплело. Все листья рано облетели и на фоне ясного неба ярко пламенели гроздья рябины.
